Выпуск № 7–8 (25) | 1935

выхода в форме какой-нибудь фамильярности, которую можно было себе разрешить, легкого амикошонства, удобного в столь благоприятной атмосфере и вместе с тем дразнящего приятным сознанием близости к будущей музыкальной знаменитости. Кое-кто успел уже сойтись с Сапуновым и Рябининым на «ты».

Музыкантов опять потянуло к музыке. Квартетисты схватили свои инструменты и дернули квартетом комаринскую. Сапунов подбежал к роялю и присоединился к ним. Но скоро ему этого показалось мало, и под аккомпанемент комаринской квартета, он стал импровизировать вариации одну за другой, закончивши их многозвучным маршем в стиле шумановского похода давидсбюндлеров на филистимлян.

Мы разразились громом рукоплесканий. А Сапунов остался за роялем. Уж очень нравилось ему торжествовать. Он стал играть одну из слышанных сегодня прелюдий Рябинина. Его замечательный слух и память давали ему возможность повторить небольшую вещь после того, как он слышал ее всего один раз. Но он не отказал себе в удовольствии еще и переложить рябининскую прелюдию на тон вверх. Тот, конечно, это заметил.

— Перестань, пожалуйста, — болезненно прозвучал его голос из глубины дивана, куда он снова забрался, — я ведь знаю, что ты умеешь транспонировать.

Сапунов перестал. Впрочем, все уже стали собираться домой, с шумом вывалили в переднюю, с шумом искали пальто, шапки, калоши, с хохотом покатились по лестнице, и на подъезде уже предались рассуждению:

— Половина второго. Время детское. Домой неприлично идти. Куда теперь направить путь?

— К Филиппову? Или просто на Тверскую?

— На Тверскую! А там видно будет.

Все направились на Тверскую, кроме меня...

3¹

... Начинались сумерки, ученическое «утро» приходило к концу. Последним играл Рябинин — концерт Листа. Сейчас должен был сесть за фортепиано Рубинштейн... Рябинин только что взял последние аккорды листовского концерта.

— Ну, а теперь мазурку! — послышался уже знакомый мне голос Рубинштейна.

Рябинин сыграл несколько своих мелких пьес. Рубинштейн ничего ему не сказал по окончании, грузно поднялся со своего кресла в первом ряду, взошел на эстраду и, сделав ловкую модуляцию от рябининской мазурки в отдаленную тональность, загромыхал на фортепиано такими могучими аккордами, что все мы так и прижались.

— Что это такое? — не разбираясь в сумерках, что делается на эстраде, спросил я.

— Антон Григорьевич, Антон Григорьевич... — зашептали все вокруг, и стоявшая толпа невольно подалась вперед к эстраде...

Раздался взрыв аплодисментов, и вслед за ним послышался знакомый уверенный голос, с обычным отчеканиванием слов и с приличной случаю корректностью в форме выражения заявивший:

— Ученики не имеют права аплодировать.

_________

¹Из главы «Несчастное утро».

Это, конечно, был голос директора. А затем, мы услышали голос Рубинштейна, благодарившего за удачное утро.

— Дай бог нам в Петербурге все так хорошо делать, как делаете вы в Москве! — сказал он в заключение и пошел к выходу; за ним поспевал директор и веселой волной неслась толпа учеников и учениц. У выхода я снова встретился с Набиркиным, шедшим вместе с Рябининым.

— Да успокойтесь, Иван Алексеевич! — говорил Набиркин. — Видите ведь, в какой он сутолоке, ну и не поговорил с вами.

— Хоть бы он мне два слова сказал! — голосом, в котором слышалось серьезное горе, возражал Рябинин. — Но ведь ничего, ни одной фразы!

Это был в самом деле исторический момент. Рубинштейн совершенно не признал и не оценил расцветающего таланта Рябинина и не сказал ему ни слова — конечно, не из-за сутолоки, как натянуто объяснял это Набиркин, а потому, что не захотел сказать. Пренебрежительное его отношение к Рябинину было тем заметнее, что это был именно момент исторический — торжественное представление «русского Шопена» высочайшему в то время музыкальному авторитету. Правда, в те поры Рябинин, делавший талантливые копии шопеновских миниатюр, не мог еще показать настоящего лица своего (и, пожалуй, кстати для данного случая: его творческое новаторство наверное не пришлось бы по вкусу Рубинштейну); несомненно также, что ничья и никакая оценка не смутила бы Рябинина позднейшего времени и не поколебала бы его веры в значительность своих сил и своего композиторского назначения, но я уже говорил, что этой гордой, ничем не смущающейся уверенности тогда и в помине не было в бледнолицом, подчеркнуто скромном юноше, у которого самая манера говорить и держаться выражалась в ясно проступавшей застенчивости и который, казалось, унаследовал от Шопена не только его музыкальные настроения, но и его житейскую болезненную впечатлительность и слабость нервов.

В темноте быстро надвинувшегося вечера мы вышли на улицу.

— Нет, знаете, мне теперь отравлен долгий ряд дней, — измученным голосом говорил Рябинин, не будучи в состоянии отделаться от давившего его впечатления. — Я не ожидал, что это так печально кончится. Неужели же мои вещи так плохи?

— Послушайте, Ваничка, — попробовал рассеять рябининскую тучу шутливым тоном Набиркин, — не можете ли вы дать мне взаймы так рублей пять?

Смысл этой игривой фразы сводился к тому, что если у Рябинина есть свободные деньги, то надо их отобрать, а то он с горя пойдет кутить.

— Нет. А наоборот, вы дайте мне взаймы десять рублей, — ответил Рябинин полусерьезно.

— Если хотите, — пожалуйста. Да что вы с ними будете делать?

— Пойду к одной девице; она меня сразу успокоит. Она может.

— Как же это она устраивает?

— «Струмент» у нее такой есть...

Он засмеялся и, не взяв у Набиркина десяти рублей, простился с нами на углу переулка и быстро ушел.

Пошел ли он к своей девице, или, быть может, в эту ночь было создано одно из произведений, получивших потом мировую известность — как знать!..

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание