Выпуск № 7–8 (25) | 1935

— Второй Чайковский, а может, и почище будет. Это, брат, талант! — снова повторил он. — Поедем туда.

Я вспомнил теперь, что и у Набиркиных как-то тоже был разговор о Сапунове, как о крупной величине, и с удовольствием согласился идти.

— Только скорей. А то ты начнешь копаться! — подгонял меня Арнольдсон.

Но ничуть я не «копался». Я, наоборот, энергично двигался по коридору, поспевая за Арнольдсоном, который своими длинными ногами лихо осиливал расстояние. У подъезда его ждал извощик, и мы в несколько минут перекочевали в Столешников переулок, где жил его брат.

Здесь была форменная вечеринка. Две нарядных лампы освещали комнату. Заблаговременно был накрыт длинный-предлинный стол, заготовлены водка и закуски. Было много народа, и я пошел со всеми знакомиться.

Сапунова недаром Арнольдсон назвал «самым большим» учеником консерватории; он и в буквальном смысле соответствовал такому определению. Это был юноша лет восемнадцати, очень высокого роста, худощавый блондин, костистый, с выражением лица, которое можно было назвать не столько серьезным, сколько строгим; глаза его глядели холодно и непреклонно. Он сгруппировал около себя всю, довольно многозначительную публику, бывшую в комнате Арнольдсона. Несколько лет спустя мне пришлось быть в московском суде при выступлении перворазрядной петербургской адвокатской знаменитости. Она, эта знаменитость, стояла не у пюпитра, но посреди зала, а около нее толпой стояла вся московская адвокатура со всеми своими опять-таки знаменитостями, и все они с выражением восторженного поклонения на лице слушали речь.

Такая приблизительно картина была сейчас в комнате арнольдсонова брата. Сапунов сидел у рояля и играл фугу собственного сочинения, а присутствующие толпой стояли около него, боясь проронить что-нибудь.

Все покачивали одобрительно головами.

— Скажите, это, конечно, ваши классные работы? — почтительно спросил один господин из стоявших возле Сапунова. — А не пишете ли вы чего-нибудь в более современных формах?

— Пишу, конечно, — уверенным голосом произнес Сапунов. И он стал играть свой ноктюрн. Я просто поразился: батюшки, да ведь это Чайковский! Та же самая мысль пришла в голову, вероятно, всем стоявшим вокруг рояля. Около меня зашептали.

— Совершенно Чайковский. Удивительное влияние.

Но еще удивительней, конечно, было то, что тут сказывалось не только «влияние», но сказывался талант, дававший этому юноше возможность говорить самостоятельным языком.

Сапунов окончил ноктюрн и стал играть прелюдию.

Все пришли в восторг.

— Однако, квартетисты в сборе.

Арнольдсон, оказывается, потому и отправился за скрипкой, что собрались играть Andante из квартета Сапунова, написанное им только накануне. За работами его следили в Москве, и на долю арнольдсонова брата таким образом выпала некоторая честь — в его квартире новое произведение будет исполняться в первый раз. Квартетисты

расселись по местам (на лицах их было заметное волнение) и стали играть с большим старанием. В общем оказался недурной состав, в котором первую скрипку исполнял даровитый московский скрипач Печкунов.

Это Andante получило впоследствии большую известность, и это было лучшее из того, что исполнялось в тот вечер. Ясная, цельная, и в то же время томительно страстная мелодия разлилась чарующей красотой, от которой затрепетали наши сердца и прониклись чувством почитания к ее автору. Арнольдсон старший с размаха хлопнул по плечу Сапунова и воскликнул:

— Здорово пишешь, чорт тебя возьми!

Опять все толпой стояли около Сапунова. Тот же господин, который спрашивал у него, не пишет ли он в современных формах, снова взял слово:

— Вот я спросил вас давеча, не пишете ли вы в современных формах. Это оттого, что в самом характере вашей музыки чувствуется такое заметное тяготение к современному складу. Вы не любите классиков — Гайдна, Моцарта?

— Гайдна не люблю! — ответил Сапунов.

Тон его мне показался неприятным — какой-то задорный, нескромный.

— Водянистый старикашка! — добавил он. Впрочем одна вещичка мне у Гайдна нравится — «Менуэт быка».

Зло меня взяло от этого пренебрежительного тона, от этих слов «водянистый старикашка». «Как он смеет!» — мысленно воскликнул я. Но Сапунова здесь слушали почтительно.

Как-то сразу он поднялся от рояля и прорезался через толпу; должно быть, решил, что довольно — и музыки и разговоров. И только когда Сапунов таким образом положил сам конец вниманию, которое на нем сосредоточилось, публика вспомнила про Рябинина. Тот сидел на диване, какой-то сжавшийся, нездоровый; мне казалось, что на лице его оттенок страдания, и, может быть, он его в самом деле испытывал от сознания, что здесь, рядом с ним, такое исключительное внимание уделено Сапунову, а он является вторым персонажем. Мы стали просить его сыграть что-нибудь из его сочинений; он, не отказываясь, но как-то неохотно, словно исполняя привычную обязанность, пошел к роялю и сыграл одну за другой три маленьких, прямо миниатюрных прелюдий. Это было нечто тонкое, как дорогой фарфор, болезненно красивое, призрачное, словно из другого мира залетевшее в эту комнату, наполненную гостями. Рябинин сыграл эти прелюдии; своей конфузливой бегущей походкой добрался снова до дивана и снова затонул там. Его прелюдии не имели никакого успеха.

Многознаменательность этих двух моментов мне пришлось оценить только много лет спустя...

...Между тем водка, пиво, закуски, — все было прикончено. Настроение повысилось. Пока я толковал с Якубовичем о музыкальных делах, о консерватории, в остальной части стола прорывались веселые возгласы, взрывы смеха. Наконец публика с грохотом отодвинула стулья, выбралась из-за стола и вывалила на середину комнаты.

Отдохнувши немного за вином от приподнятого интереса к великим мира сего, теперь они снова почувствовали его, и сосредоточился он снова на Сапунове. Но сейчас этот интерес не выражался уже в форме почтения, держащего почитателя на некотором расстоянии от предмета почитания. Наоборот, чувства, растворенные в водке, искали

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание