Выпуск № 3 (232) | 1958 - страница 23

Еще бóльшей убеждающей силой и рельефностью образов обладает вторая часть симфонии — «9-е января». На мой взгляд, это самая удавшаяся из всех частей. Она является сюжетным центром произведения и вершиной драматического развития. Музыка достигает здесь предельной драматической образности и силы эмоционального напряжения. С целью как можно более ясного и наглядного воплощения своего замысла Шостакович прибегает в этой части к ряду изобразительных приемов, которые могли бы иному блюстителю чистоты и строгости симфонического стиля показаться чрезмерно натуралистичными. В момент центральной драматической кульминации, передающей расстрел мирной народной манифестации царскими войсками, в оркестре слышатся даже ружейные залпы. Подобные звукоизобразительные приемы, придающие музыке характер яркой театральности, отнюдь не снижают широты и силы симфонического обобщения. Живописная рельефность, определенность, локальность образов симфонии Шостаковича совмещаются с большой их внутренней емкостью и высокой степенью «идейного наполнения».

В связи с новой симфонией Шостаковича следует подвергнуть пересмотру некоторые из установившихся у нас мнений по вопросу о программности в музыке. Этот вопрос широко дискуссировался в нашей печати несколько лет тому назад, но не получил сколько-нибудь ясного решения. До сих пор у нас существует недоверчивое отношение к программности конкретного сюжетного типа, основанной на детальном воспроизведении событий в их последовательном развитии и чередовании. Программная музыка нередко рассматривается как искусство «второго сорта», уступающее по своему значению лирико-драматическому или философскому симфонизму, содержание которого ограничивается сферой внутренних психологических конфликтов. Как часто приходится слышать утверждения, что музыка является по своей природе чисто эмоциональным искусством, что она способна только «выражать», а не «изображать» и т. п. Шостакович своим живым творческим примером убедительно и наглядно опровергает все эти надуманные и оторванные от музыкальной практики рассуждения.

Одиннадцатая симфония служит превосходным доказательством того, что образная конкретность и даже изобразительность, доходящая до прямого звукоподражания, не только не снижает эмоционального воздействия музыки, но, напротив, способна его усиливать. Вопрос в том — кáк используются композитором приемы музыкальной изобразительности, в какой степени ему удается подчинить эти приемы развитию целостного, единого симфонического замысла.

Другой не менее острый и актуальный вопрос, выдвигаемый Одиннадцатой симфонией Шостаковича, — это вопрос о творческом использовании фольклорного материала. Музыкальная ткань симфонии насыщена мелодиями и интонациями боевых революционных песен, темы которых нередко служат композитору основой для целых больших разделов произведения. Нет сомнения, что обращение к этим широко популярным песенным мелодиям явилось важным фактором смысловой определенности, ясности и доступности образов симфонии.

Какими ограниченными, схоластичными и далекими от жизни кажутся в свете этих замечательных творческих достижений одного из наших талантливейших композиторов догматические утверждения некоторых критиков, что непосредственное использование фольклорной тематики представляет собой лишь «форму народности», ее низшую, примитивную ступень, что «чем глубже знает композитор жизнь народа и его искусство, — тем меньше нуждается он в заимствованиях и прямых

цитированиях народных тем, попевок...»¹ Неужели же мы должны считать, что причиной, побудившей Шостаковича обратиться в Одиннадцатой симфонии к столь широкому использованию подлинных образцов революционного фольклора, является поверхностное знание им жизни народа или бедность творческой фантазии?! Но ведь это очевидный вздор и бессмыслица!

Революционная песня — это особая область фольклора. Но самый принцип остается в своем существе тем же, независимо от того, пользуется ли композитор мелодиями старой крестьянской, городской лирически-романсного типа или современной революционной песни.

Вопрос о народности музыки вообще нельзя решать в зависимости от того, использованы ли в том или другом произведении и в каком количестве подлинные народные мелодии. Нелепо было бы, например, считать, что народность Бородина выше, нежели народность Мусоргского, только потому, что первый из них легко обходился без «цитирования» фольклорных образцов, а второй — широко насыщал ими свои произведения. Равно бессмысленным было бы, конечно, и обратное умозаключение. Или, скажем, едва ли кому-нибудь придет в голову утверждать, что «Камаринская» Глинки с точки зрения народности музыки явилась регрессом по отношению к его операм, так как она построена полностью на народных темах. Дело тут не в большей или меньшей глубине художественного постижения жизни народа, а в разности творческих методов или же разности задач. Обращение к подлинным фольклорным образцам в творчестве великих классических мастеров всегда было результатом внутренней творческой необходимости и диктовалось конкретным характером решавшихся ими творческих задач. Они пользовались фольклорной тематикой как средством достижения большей художественной точности и определенности в обрисовке картин и образов народной жизни.

С аналогичной целью и Шостакович прибегает в Одиннадцатой симфонии к использованию революционных песен. Заимствование этих песенных мелодий связано с яркой реалистической конкретностью ее программы, стремлением композитора к четкой смысловой направленности музыкальных образов. Отсутствие непосредственной и ясно выраженной связи с живыми бытующими интонациями являлось недостатком ряда предшествующих симфонических произведений Шостаковича, в которых он стремился воплотить образы широкого массового плана. Этот недостаток в известной мере присущ и такому значительному из них, как Седьмая симфония. Так, основные темы ее первой части в своем первоначальном экспозиционном проведении несколько абстрактны по выражению и носят на себе отпечаток суховатой графичности. Лишь появляясь вновь в репризе, в результате глубокого, коренного изменения всего их выразительного строя, они приобретают черты определенной и яркой эмоциональной выразительности. Одиннадцатая симфония представляется несомненным шагом вперед Шостаковича в направлении большей реалистической ясности, доходчивости и общезначимости интонационного языка. И обращение к образам и темам революционного песенного фольклора безусловно сыграло в этом отношении чрезвычайно значительную роль.

Эти темы в ряде случаев очень удачно используются композитором для воплощения его программного замысла. Отмечу, например, как ярко и рельефно выделяется на общем зловеще-сумрачном фоне первой части мелодия песни «Слушай!», появление которой сразу вносит в музыку нечто новое, светлое и обнадеживающее, или с какой силой звучит в

_________

¹ Г. Xубов. Критика и творчество. «Советская музыка», 1957, № 6, стр. 51.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание