Выпуск № 7 (224) | 1957 - страница 65

верканье» проникнутого эротикой рассказа Окса. Берлин тотчас же подхватил это. «Так обходиться с художником — это ни на что не похоже! — негодовал композитор. — Так обращаются разве только с гвардейским вахмистром.» — «Вы пишете, что купюры в "Кавалере роз" составляют 15 минут. Неужели нужно разрушать архитектонику произведения, чтобы сэкономить каких-то пятнадцать минут? Здесь что-то неладно. Причина лежит в другом. Дворянин, который на сцене ведет себя так, как очень многие дворяне ведут себя при дворе и в своих имениях, не слишком приятен... Кайзеровский камергер не должен быть подлецом. Вот почему они делают купюры...»

«Хорошую змею вскормил я на своей груди», — отозвался однажды кайзер по поводу штраусовского «модного направления». Это замечание доставило Штраусу прозвище «придворной нагрудной змеи».

Однако посвящение двух военных маршей, весьма не воинственного характера, было принято кайзером. На некоторое время это придало более любезный оттенок корректно-прохладным отношениям между Вильгельмом и его Генералмузикдиректором. Большего нельзя было ожидать.

Чувство справедливости является одной из лучших черт характера Штрауса. Он глубоко возмущался непризнанием гениев в прошлом. Когда в 1911 году была опубликована автобиография Вагнера, Штраус написал своему другу Гофмансталю: «Поистине захватывающая книга, которую нельзя отложить в сторону, не растрогавшись. Какая творческая сила, и это при таком действительно безотрадном существовании, превратности которого составляют одну из печальнейших глав истории немецкой культуры». Всю жизнь Штраус искренне стремился улучшить материальное положение немецких музыкантов и даже называл трудную работу в этой области своим «вторым жизненным делом». Именно Штраус в своей известной статье горячо поддержал требования оркестровых музыкантов: «Говорили ли когда-нибудь в парламенте о чрезмерной перегрузке и нищенских заработках наших славных оркестрантов и хористов?» (И впоследствии, став директором Венской оперы, Штраус остался верен своим установкам в отношении оркестрового коллектива).

Особенно энергично, еще в конце прошлого столетия, занимался он защитой авторских прав немецких композиторов. Вместе с Фридрихом Решен и Гансом Зоммером он основал в 1898 году «Товарищество немецких композиторов». Это несколько улучшило материальное положение «свободных художников».

∗

Мировая война 1914–1918 гг. застигла Штрауса на пути на родину, после лондонской премьеры его «Легенды о Иосифе». «1 августа англичане конфисковали мое состояние, лежавшее в Лондоне у Эдгара Шпейера, — сбережения тридцатилетней работы. Восемь дней подряд я был изрядно удручен, а затем снова занялся своей только что начатой оперой "Женщина без тени" и возобновил прежнюю жизнь, связанную с утомительным добыванием денег; между тем я как раз надеялся, что после пятидесяти лет смогу посвятить себя почти одной лишь композиторской деятельности...» — записывает Штраус в своих воспоминаниях в 1942 году.

В разгар первой мировой войны композитор уходит в далекий от действительности сказочный мир «Женщины без тени»; к своей «Ариадне» он добавил грациозно-парящий сценический пролог, а затем спустился с высот искусства к будничной прозе чересчур интимного «Интермеццо». Однако мы находим у Штрауса немало высказываний, свидетельствующих о весьма критическом отношении к событиям тех лет. Так, уже в начале войны он отказался подписать шовинистский манифест немецкой интеллигенции. Лучшим доказательством безупречности убеждений Штрауса в эти военные годы является письмо к Ромен Роллану в феврале 1917 года (позднее, посвящая Роллану одну из своих песен, композитор назвал его «героическим борцом против всех злодейских сил, способствующих закату Европы»). В этом письме к французскому другу есть замечательные строки: «...Именно мы, художники, должны стремиться везде и во всем сохранить свободу наших взглядов на прекрасное и возвышенное, должны поставить себя на службу правде, которая когда-нибудь, на

конец, проникнет, подобно свету во тьме, сквозь густую паутину лжи и обмана; кажется, теперь в этой паутине запутался ослепленный безумием мир...»

После первой мировой войны Штраус поразил слушателей такими поверхностными и сомнительными по содержанию сочинениями, как венский балет «Сбитые сливки» и автобиографическое «Интермеццо». Эти чисто развлекательные партитуры надо воспринимать, как реакцию на гнетущую тяжесть военных лет. Но, с другой стороны, в годы установления Германской республики, когда переоценивалось, а зачастую и полностью обесценивалось все, являвшееся до тех пор значительным, когда провозглашались новые цели искусства, порой противоречащие воззрениям Штрауса, — он дал немало прекрасных доказательств своей гуманности. Так, в 1920 году композитор обратился с воззванием в поддержку идеи зальцбургских музыкальных фестивалей: «...Здание для проведения фестивалей в Зальцбурге должно стать символом, наполненным светом истины и культуры... Европа должна узнать, что наше будущее заключено в искусстве и, в особенности, в музыке... Во времена, когда духовные блага гораздо более редки, чем материальные, когда, казалось бы, миром управляют эгоизм, зависть, недоверие и ненависть, — тот, кто поддержит наши предложения, сделает доброе дело и хорошо посодействует восстановлению братства и любви к ближнему...»

Общеизвестно, что Штраус не только быстро примирился с новым курсом Веймарской республики, а в 1933 году сумел приноровиться и к варварской «культурной политике» нацистского режима. Сомнительной была его общественная позиция, в первые годы нацизма, когда он взял на себя бремя быть президентом «Имперской музыкальной палаты». Почти семидесятилетний композитор, вероятно, полагал, что своим авторитетом ему удастся оказывать смягчающее влияние. («Я вступил в должность президента Имперской музыкальной палаты лишь для того, чтобы предотвратить худшее», — писал он, оправдываясь, Стефану Цвейгу). Но когда остро встал вопрос — быть или не быть немецкой культуре, когда возникла необходимость протестовать против нацистского деспотизма, силы отказали Рихарду Штраусу, как и многим другим буржуазным художникам той эпохи. Слишком поздно (летом 1935 года) принял он единственно правильное решение — уйти с поста президента Имперской палаты, оставаясь лишь президентом организованного в 1934 году «Постоянного совета для международного сотрудничества композиторов». Но что это был за ненадежный «имперский министр иностранно-музыкальных дел»! Да и вообще мог ли Штраус прийти к соглашению с «коричневой культурой», угрожавшей существованию человечества?!

Вскоре и для него начались трудности — его невестка и внуки подпали под действие нацистских расовых законов. Жертвами этих законов стали его друзья-евреи. Отныне жизнь и деятельность Штрауса были заполнены массой оскорбительных придирок. До какой степени Штраус был внутренне далек от нацистов уже осенью 1934 года, явствует из его письма к Юлиусу Копшу: «...16 октября я не смогу быть в Берлине. Кроме того, из этих заседаний ничего не выходит. Мне известно, что арийский параграф должен быть усилен и "Кармен" запретят. В дальнейшем я, и без того "отверженный по духу", не желаю активно участвовать в подобном позоре. Мне слишком дорого мое время, чтобы впредь принимать участие в этих дилетантских бесчинствах...»

Штраус лавировал; в эти ужасные годы он все еще пытался спасти для немецкой музыкальной культуры то, что можно было спасти. Известна его встреча с Гитлером, когда он в 1934 году дирижировал в Байрете «Парсифалем». Стремясь завоевать симпатии ведущих немецких музыкантов, Гитлер предложил Штраусу изложить свои профессиональные претензии. Штраус потребовал, во-первых, введения в Германии пятидесятилетнего срока действия авторского права, во-вторых, обеспечить выполнение желания Вагнера — чтобы «Парсифаль» ставился только в Байрете, и, наконец, оберегать ценнейшие музыкальные произведения от бессовестного произвола «обработчиков».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание