ТРИБУНА
Насущные вопросы нашей критики
Ю. КЕЛДЫШ
В №№ 7 и 8 «Советской музыки» помещен подробный отчет о состоявшемся в апреле этого года очередном обсуждении журнала. Уже по тому, какое количество страниц было отдано изложению дискуссии, ясно, что редакция считает ее крупным событием в нашей музыкальной жизни. Естественно было ожидать, что вот тут-то читатель и найдет интересный, живой и откровенный обмен мнениями по волнующим всех нас творческим и теоретическим вопросам, о которых еще мало и редко говорится прямо, в открытую. Но ознакомление с напечатанным отчетом вызывает чувство разочарования, недоумения и даже тревоги. Сказать, хорошо или плохо работает журнал, — это значит в большой мере дать общую оценку состояния нашей музыкальной критики, так как «Советская музыка» — единственный у нас печатный орган, в котором можно публиковать серьезные и обстоятельные музыкально-критические статьи. При таком положении успешное развитие музыкально-критической мысли в большой мере зависит от того, насколько широкой, гибкой и объективной будет позиция журнала, сумеет ли редакция обеспечить все необходимые условия для развертывания свободной, нелицеприятной творческой дискуссии, в которой могли бы открыто и на равных правах соревноваться различные точки зрения. И если такой дискуссии у нас еще нет, то редакция «Советской музыки» должна значительную долю ответственности принять на себя.
Вот о чем естественно было бы говорить на обсуждении журнала. Следовало выяснить причины, тормозящие развитие необходимой, как воздух, творческой дискуссии, подумать о том, как строить работу журнала, чтобы сделать его более действенным и острым. Однако эти вопросы не поставлены о должной прямотой ни в одном из изложенных выступлений. Мало того: создалось впечатление, что главным предметом обсуждения являлась даже не работа самого журнала, а появившаяся незадолго до дискуссии в газете «Советская культура» статья И. Рыжкина «Больше внимания вопросам музыкознания». И. Рыжкин решился подвергнуть критике некоторые стороны деятельности журнала, — и это вызвало бурю негодования! Я не считаю ста-
тью И. Рыжкина безупречной во всех своих частях. По-моему, как и с точки зрения ряда выступавших товарищей, И. Рыжкин неправ в критике интересной и содержательной по материалу статьи В. Конен о джазе. Можно спорить и не соглашаться и с некоторыми другими его частными оценками. Но разве не верно основное положение статьи, что журнал не смог занять ведущих позиций в развитии советского музыкознания и нередко выступал с очень поверхностными, порой недостаточно квалифицированными статьями по вопросам музыкальной науки и оценки музыковедческих трудов? Лучший пример тому — казенная и бессодержательная, состоящая сплошь из недоговорок и противоречий передовая статья в № 1 за текущий год. На обсуждении обо всем этом не было сказано ничего, или почти ничего. Странный парадокс! Уровнем музыкальной критики как будто бы никто у нас не удовлетворен, а журнал почти все хвалили и защищали от якобы несправедливых нападок и обвинений. Как это согласовать одно с другим? И не кроется ли за этой чересчур ревностной защитой желание как-то ограничить рамки дискуссии и исключить возможность вполне свободного высказывания любых мнений и оценок?
Я позволю себе остановиться на одном положении из выступления Д. Шостаковича, которое характерно для некоторых бытующих в нашей среде и особенно усилившихся за последнее время тенденций. Касаясь той же злополучной статьи И. Рыжкина, Д. Шостакович сказал: «Но особенно возмутителен выпад автора статьи по адресу оперы “Война и мир” С. Прокофьева: абсолютно бездоказательно приписав ей модернистические тенденции, И. Рыжкин на этом основании объявил оперу дискуссионной. Обвинение в модернизме достаточно серьезное обвинение, и сказать так о Прокофьеве — значит бросить камень в могилу нашего великого композитора». Это высказывание было поддержано в ряде последующих выступлений и, в частности, в выступлении редактора журнала Г. Хубова.
Мой взгляд на оперу «Война и мир» я изложил в статье, опубликованной в журнале «Советская музыка» год тому назад, и не буду сейчас повторять ранее написанного. Но не могу пройти мимо последней фразы Д. Шостаковича, — что обвинение в модернизме является оскорбительным для памяти великого композитора, каким, бесспорно, был Прокофьев. (Здесь я на стороне Д. Шостаковича, а не тех ораторов, которые сочли возможным усмотреть в признании Прокофьева великим композитором проявление некоей профессиональной нескромности).
Итак, слово модернизм становится запретным в нашем музыкально-критическом обиходе. Каждый критик отныне невольно призадумается: если я дерзну обнаружить проявление модернистических тенденций в произведении советского композитора, то рискую навлечь на себя упреки чуть ли не в клевете и диффамации. Так не благоразумнее ли избегать такой острой постановки вопроса и пользоваться иными, более «гибкими» и «обтекаемыми» формулировками!
В этой связи неизбежно встает и более общий, принципиальный вопрос: а был ли вообще модернизм и формализм в советской музыке или это только чья-то досужая выдумка, плод разыгравшегося воображения? «А был ли мальчик? Может быть, мальчика-то и не было», — как спрашивал себя горьковский Клим Самгин, вспоминая фразу, которую он слышал при розысках утонувшего на его глазах мальчика.
Путь развития советского музыкального творчества был путем тяжелой, упорной и напряженной борьбы за преодоление всякого рода чуждых, отрицательных тенденций, мешавших его успешному и плодо-
-
Содержание
-
Увеличить
-
Как книга
-
Как текст
-
Сетка
