Выпуск № 4 (125) | 1949 - страница 33

Изображение.
Большой театр (1870-е гг.)

навес, изображавший въезд князя Пожарского в Кремль, опустился только по окончании оперы.

В антракте мы пошли в фойе. Не помню, как оно освещалось: электричества не было, но в зале было светло. Большие зеркальные окна отражали нарядную, оживленную толпу. У входа в царскую ложу, которая всегда была пуста, стояли два высоченных гренадера в барашковых низких шапочках, с ружьями «к ноге», со штыками. Стояли они совершенно неподвижно, как куклы, и, как заведенные, откидывали в сторону руку с ружьем при прохождении мимо них офицера.

Между солдатами стоял слегка сгорбленный старик в очень длинном темнозеленом сюртуке со светлыми пуговицами и медалями на груди. Меня очень заинтересовала его одежда, его сюртук ниже колен. Через 30 лет после моего первого посещения Большого театра этот длинный сюртук все еще дежурил в фойе, напоминая о далеких временах основания театра.

Опера совершенно ошеломила меня. Я не помню, что мне в ней больше всего понравилось. Наиболее ярко запечатлелись в памяти образ Вани, собирающего лубочные саночки, его ария «Как мать убили» и страшная сцена в лесу.

В каком-то восторженном трепете, с колокольным звоном в ушах, с образами действующих лиц в глазах, укутанный в башлычок, выхожу на морозный воздух. Тусклыми кажутся фонари под боковым навесом театра и на улице. Кругом множество извозчиков, предлагающих свои услуги, запрашивающих, торгующихся, уступающих наполовину. Они ругаются друг с другом, Догоняют седоков, толпой бредущих по тротуару. А напротив фасада театра стоят чинно ряды карет и широких саней, одиночных и парных. Неспеша, очередью они въезжают под колонны, «подают» к самым дверям главного подъезда, где лакеи усаживают в них своих господ.

А между кучерами и извозчиками бродят несколько стариков в очень странном вооружении. Пояса у них сделаны из стаканов, а на ремне через плечо висит не то огромный чайник, не то самовар, из которого идет дым и вылетают искорки.

— Кто это такие? — спрашиваю я.

— Это сбитеньщики. Они продают горячий сбитень. Извозчикам и кучерам холодно дожидаться на морозе, пока кончится представление, вот они и греются горячим сбитнем.

И для меня театр и сбитень становятся неразрывными понятиями. Мне кажется, что сбитень создан только для театральных извозчиков и без театра не может существовать. А так как с этого дня театр становится для меня наивысшим понятием, то и сбитень становится каким-то чудесным, сказочным напитком. Но мне так и не пришлось никогда в жизни его попробовать.

2.

1896 год был новой эрой для молодых и старых любителей музыки и оперы. В Москве открылась опера Мамонтова, и Москва услышала целый ряд русских опер, постановки которых избегали тогдашние руководители Большого театра,

услышала ряд прекрасных молодых артистов. Услышала и увидела Шаляпина.

Перед нами появилось новое оформление оперы, новый подход к декоративному искусству в лице таких художников, как Врубель, Коровин, Васнецов, которые чувствовали музыку каждый по-своему, но мы, зрители, сразу поняли, что их кисть чудесно согласуется с музыкальным языком Римского-Корсакова, Бородина, Мусоргского.

В первый раз я услышал Шаляпина в «Рогнеде». В этой опере он пел две партии — Странника и Князя. Я его слышал в партии Князя. Помню его грим. Темные кудри, темная небольшая бородка и горящие глаза. Пылкий темперамент в каждой фразе и в каждом движении. Великолепный момент внезапного гнева: «До жен моих вам нету дела!» — удар кулаком по столу и выпрямившаяся во весь рост фигура Шаляпина. А затем такой же внезапный переход от гнева к благодушию. Как сейчас, вижу живописную позу Князя в лесу на охоте. Вдали замирает хор удаляющихся странников, а Князь, собиравшийся сесть на коня, положив руку на его гриву, замер в какой-то проникновенной задумчивости, окруженный группой охотников. И на этой живой картине медленно опустился занавес.

Несколько мгновений в зале стояла тишина. Как будто публика боялась нарушить очарование этой живой картины. А затем разразились аплодисменты. Только Шаляпин, один из всех оперных певцов, мог вызывать бурю оваций своими немыми сценами.

Второй раз я услышал Шаляпина в «Псковитянке». Тут публика также была потрясена безмолвной игрой его во второй картине оперы, когда Грозный, в кольчуге и шлеме, рысью выехал на авансцену, осадил коня и пронизывающим взором окинул лежащую ниц толпу псковичей. В этом выезде Шаляпин показал всю стремительность и нетерпеливость характера Грозного. И всем стало ясно, что иначе, как стремительной рысью, он и не мог въехать в покоренный город.

Эти два первые образа, которые я видел в воплощении Шаляпина, были так различны, что даже голос певца в этих партиях звучал по-разному. В партии Князя он имел молодой бархатный оттенок, а в партии Грозного он был сухой, старческий.

Шаляпин обладал редкой способностью придавать своему голосу самую разнообразную окраску в зависимости от характера роли. Много раз после, слушая Шаляпина, я наблюдал перемены в исполнении одних и тех же ролей, в звучании одних и тех же фраз, в гриме и костюмах. В этих переменах выявлялась огромная работа певца над каждым жестом и звуком.

Партия Бориса Годунова, в которой я слышал Шаляпина чаще, чем в других партиях, каждый раз вставала предо мною в новом, более отточенном виде. Казалось, уже больше невозможно переработать ни одной фразы, но на следующем спектакле появлялись новые штрихи, нанесенные великим художником на знакомый портрет.

Музыкальная Москва очень полюбила оперу Мамонтова. Театр был неуютный, я даже плохо помню его первоначальную отделку до пожара. Но нам дорог был царящий в этих стенах дух русского искусства. Частная опера, кроме Шалёпина, воспитала целую плеяду первоклассных исполнителей русских опер, создавших ряд прекрасных образов, музыкальных и сценических. Забела, Цветкова, Секар-Рожанский, Шевелев, Петрова-Званцева и другие, — всем нам, старым москвичам, так много говорят эти имена. Они на своих плечах вынесли на свет величайшие произведения русского оперного творчества, которых в то время сторонилась казенная сцена.

Основателя и художественного руководителя этой оперы я видел и во время расцвета его деятельности, в коляске, запряженной парой красивых лошадей, а зимой на санях, в бобровой шапке и медвежьей шубе, напоминающих боярина старых времен. Видел и после крушения его благополучия, в трамвайном вагоне, в скромной одежде, направляющимся в свое новое скромное обиталище за Бутырской заставой.

3.

Серебряной струей льется голос певца, и забывают люди житейские невзгоды и обиды судьбы. Учащаяся и трудящаяся молодежь, живущая в «скворешниках», живущая впроголодь, отказывает себе в самом необходимом, чтобы проникнуть на галерку и услышать чарующий голос, а после спектакля, точно не желая проснуться от чудесного сна, стоит толпой у подъезда театра, чтобы еще раз взглянуть на певца, оторвавшего ее от тяжелой действительности. А он чувствовал и понимал эти переживания молодежи, улыбкой отвечал на приветствия и для всех находил ласковое слово.

Помню зимний холодный вечер. Мы жмемся у служебного подъезда Большого театра. Ждем с волнением. Приедет или нет?

Дело в том, что в те времена практиковалась очень часто замена одного исполнителя другим, причем это делалось внезапно. Перед самым спектаклем, когда вся публика была уже на местах и дирижер вошел на свое место, вдруг перед занавесом появлялся человек и преподносил публике сюрприз, вроде: «В сегодняшнем спектакле вместо г. Собинова партию Ленского исполнит такой-то...».

Воцарялась мрачная тишина. Что делалось в душах тех, кто отдал последние гроши и провел ночь без сна, чтобы услышать Собинова, не поддается описанию. Я говорю — ночь без сна, потому что люди простаивали ночами в очереди, чтобы получить дешевый билет на спектакль.

— Приедет или нет? Будет ли петь? — Один вопрос у всех на уме. Время идет. Скрипят по снегу окованные железом колеса. Одна за другой подъезжают медленно огромные коричневые кареты. запряженные тошими лошадьми, — «театральные кареты». Из них торопливо вылезают закутанные артистки, артисты с поднятыми воротниками. Все не он.

Наконец, из одной кареты показывается знакомая фигуоа. Это Собинов. Мы не можем воздержаться от аплодисментов и устраиваем овацию на улице. Собинов, не торопясь, оглядывает нас с приветливой улыбкой: «Что вы, господа, еще рано». Рано?! Для нас никогда не рано аплодировать Собинову.

Весть, что Собинов приехал, разносится по театру, и наступает праздничное настроение.

В то время все начинающие теноры старались подражать Собинову. Все добивались такого

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Изображение.Большой театр (1870-е гг.)

2.

3.

Содержание

Изображение.
Большой театр (1870-е гг.)