Выпуск № 4 (125) | 1949 - страница 35

Хотелось слушать, закрыв глаза, чтобы запечатлеть на всю жизнь эти звуки. Но невозможно было оторваться от того, что происходило на сцене и в оркестре. Певцы как будто не смотрели на дирижера. И в то же время чувствовалась неразрывная связь их исполнения с внутренними переживаниями Никиша. А как он переживал этот момент, было видно из того, как время от времени он нервно поправлял черный локон на лбу и сейчас же сдерживающим жестом снова протягивал руку над оркестром, как бы боясь, что вот-вот нюансы инструментов оторвутся от нюансов голосов. Чем дальше, тем напряженнее были эти жесты.

И вдруг, вижу, Никиш нервным движением руки достает платок и прикладывает его к глазам. Что это? Неужели он плачет?!

Да, Артур Никиш плакал в тот вечер.

4.

Необычные спектакли. Я называю их необычными и по составу, и по исполнению, и по впечатлению, которое после них осталось.

Онегин с Мазини, Баттистини и Арнольдсон. Это был единственный раз, когда мне пришлось услышать «короля теноров» и, к сожалению, в такой неподходящей партии.

Появление Ленского и Онегина в первой картине оперы было очень комично. В костюме Ленского вышел морщинистый старик невысокого роста с брюшком, с седыми усами. Его сопровождал в костюме Онегина пожилой человек очень высокого роста, с длинным носом и тоже довольно полный. Если бы не было знакомой музыки Чайковского, если бы на афише не стояло, что это герои пушкинской поэмы, если бы эти две фигуры просто показать публике и спросить: «Кто это такие? Из какой оперы эти персонажи?», я уверен, что никто бы не ответил.

Ариозо Ленокого «Я люблю вас, Ольга» Мазини пел на авансцене лицом к публике, не обращая никакого внимания на Ольгу, которая стояла сзади на почтительном расстоянии, чтобы как-нибудь не помешать великому артисту объясниться ей в любви.

Публика потом смеялась:

— Там Ольга, далеко, — переводя по-своему с итальянского «T’amo, Olga».

Я даже забыл, как звучала партия у Мазини, настолько его внешность не вязалась с этой ролью. Помню только его красивое, затемненное piano, которое, однако, тоже никак не вязалось с образом русского молодого поэта.

Баттистини — Онегин тоже не оставил следа в памяти. Более остальных запечатлелась Татьяна — Арнольдсон, и по внешности и по голосу очень подходившая к пушкинской героине.

В общем же создалось впечатление, что иностранные артисты, какими бы великими они ни были, не могут петь русской оперы, в то время как наши певцы могут блестяще исполнять западные оперы, создавая верные образы и трогая до глубины души даже таких видавших виды музыкантов, как Никиш. Вспомним, как верно трактовал Шаляпин Дон Кихота, Нилаканту, Мефистофеля или Собинов — Вертера, Ромео, Лоэнгрина, Де-Грие.

К «необычным» спектаклям хочется отнести выступления Вяльцевой в опере. Она пела Кармен и Далилу. Мне удалось ее послушать в партии Далилы.

Признаться, идя в театр, я ожидал худшего. Вяльцева держалась на сцене, как будто давно пела в опере. Внешний образ Далилы был, конечно, не историчен, но очень эффектен. Голосом Вяльцева владела отлично и со стороны звука партию провела хорошо. Но в силу своей привычки к выработанному ею псевдоцыганскому жанру в исполнении романсов, Вяльцева и Сен-Санса исполняла с ничем неоправданными ритмическими отклонениями, то ускоряя, то затягивая ритм музыкальной фразы, превращая четверти то в восьмые, то в шестнадцатые, то в половинные. Да и по характеру исполнения она мало походила на библейскую филистимлянку.

У публики все-таки она имела большой успех, хотя в некоторых местах, где ее стиль особенно не вязался с музыкой Сен-Санса, сверху раздавались негодующие возгласы: «К Омону!» (Омон держал в Москве театр-варьете).

Однако я видел, как знаменитый баритон Тартаков, присутствовавший на спектакле, встал с места, подошел к барьеру оркестра и горячо аплодировал Вяльцевой.

Кстати, раз уже зашла речь о Вяльцевой, стоит рассказать об ее концертах. Они отчасти были также и зрелищем.

Далила — А . Вяльцева

Первое, что мне бросилось в глаза на ее концерте, это присутствие в вестибюле и в залах большого количества всяких полицейских чинов, чего не наблюдалось ни в концертах Шаляпина, ни в концертах Собинова.

В Колонном зале, помимо люстр, над всем верхним карнизом расположен ряд свечей. Эти свечи вообще никогда не зажигались. Но в концерте Вяльцевой в момент ее появления на эстраде вдруг загорался весь ряд свечей вокруг всего зала, при чем изрядное количество бриллиантов, украшавших грудь и голову певицы, начинало сразу играть. Поэтому ее выход на эстраду имел феерический эффект. И это освещение повторялось, сколько бы раз она ни выходила в течение вечера. Стоило ей сойти с эстрады, свечи гасли. Стоило ей появиться, свечи загорались вновь.

В конце концерта, когда начались бесконечные «бисы», наступил неописуемый беспорядок. Молодежь, сидевшая на хорах и за колоннами, прорвалась вниз в проходы между кресел и столпилась у самой эстрады. Вот тут-то перед эстрадой и появились чины полиции и начались пререкания между блюстителями порядка и поклонниками таланта. Тогда мне стало понятно

Дон Хозе — Н. Фигнер

присутствие такого большого наряда полицейских. В первых рядах у эстрады сидели вся московская знать и именитое купечество, и вдруг перед их носом вырастала толпа студентов, курсисток, гимназистов и прочих незнатных людей, не слушающих никаких увещаний и распоряжений и в порыве восторга готовых все сломать на своем пути.

В самый разгар препирательств с полицией, когда какой-то чин уже начал повышать тон, зажигаются верхние огни, и на эстраде появляется сияющая и улыбающаяся Вяльцева. Она останавливается у края эстрады, смотрит некоторое время на волнующуюся толпу у своих ног и, когда шум несколько стихает, говорит громко, обращаясь к полицейским: «Оставьте их, какого вы хотите порядка, когда я пою!»

Эти ее слова покрываются громом аплодисментов, и околодочные отступают.

Не совсем обычными можно назвать спектакли и с участием Н. Н. Фигнера. В Москве Фигнера часть публики любила, часть не любила. Я до сих пор не понимаю, почему люди, не признававшие его, все-таки шли на его гастроли, слушали его, а потом свистели. Почти каждое выступление Фигнера в Москве сопровождалось овациями и шиканьем. Иногда Фигнер со сцены вступал в объяснения с публикой, вроде: «Зачем вы приходите на мои спектакли, если я вам не нравлюсь!»

Фигнер обладал не особенно красивым по тембру голосом, с несколько носовым оттенком со звенящими верхами. Piano на верхних нотах он делал фальцетом, но применял его умело и к месту. У него были в каждой опере свои, любимые публикой, моменты. Так, например, в «Опричнике» Чайковского публика всегда ждала его фразы: «Но ты окажи царю, скажи ему...». Он был артистом «по интуиции» и во всех ролях оставался Фигнером. Все партии он пел с бурным темпераментом, иногда ничем не оправданным. И по внешности, и по манере держаться на сцене, и по гриму он всегда был одним и тем же. Повидимому, его очень избаловали петербуржцы, и он решил, что в нем публика любит не Ленского, не Рауля, не Фра-Дьяволо, а «солиста его величества» Николая Николаевича Фигнера, и что не стоит ему перевоплощаться. Одна и та же собственная бородка и прическа бобриком фигурировали во всех русских и иностранных ролях, независимо от того, подходили они или нет к изображаемому персонажу.

Лучше всего он мне понравился во «Фра-Дьяволо». Его внешность, и манеры, и темперамент подходили к этому образу. Широкополая шляпа скрывала прическу. И партия, в особенности серенада, звучала хорошо, фальцетные piano на верхах очень были у места в серенаде.

В Ленском же в сцене бала и в Хозе в сцене в горах он положительно переигрывал. Его Ленский бегал петушком взад и вперед по сцене, что, конечно, никак не вязалось с представлением о мечтательном юноше, который, по Пушкину, не мог быть смешным даже в порыве ревности.

Ревность Хозе, конечно, должна была выражаться очень бурно, нo все же нельзя было доходить на сцене до такого натурализма, чтобы бросать партнершу головой об пол, так что она потом не могла подняться. На меня это произвело впечатление далекого, дешевого провинциализма.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

4.

Далила — А . Вяльцева

Дон Хозе — Н. Фигнер

Содержание