Выпуск № 4 (115) | 1948 - страница 6

сооружению оборонительных укреплений, сочинялась, быстро «вырастала» и зрела в августе, когда автор жил «на казарменном положении» в здании консерватории в качестве бойца противопожарной команды. Говорили о необычайности и ответственности самой темы симфонии, посвященной Великой Отечественной войне.

Громадные листы партитуры, раскрытые на письменном столе, указывали на грандиозность оркестрового состава: к большому симфоническому оркестру в момент кульминации присоединена была так называемая «банда» — дополнительный медный духовой оркестр, сразу учетверяющий самую мощную и полную звучность симфонического состава.

Шостакович играл нервно, с подъемом. Казалось, что из рояля он стремился извлечь все оттенки оркестровой звучности.

Внезапно с улицы донеслись резкие звуки сирены, и по окончании исполнения первой части автор занялся «эвакуацией» жены и детей в бомбоубежище, но предложил не прерывать музицирования. Под глухие разрывы зениток была проиграна вторая часть, были показаны наброски третьей, затем было повторено по общему настоянию все ранее проигранное. Возвращаясь, мы видели из трамвая зарево — след разрушительной «работы» воздушных фашистских варваров. Переполненные впечатлениями от симфонии, пафосом благородного, созидательного, мы особенно остро ощутили взаимоисключающую противоположность двух систем, столкнувшихся в смертельной схватке. Системы фашизма, несущей с собою смерти, разрушение, подавление личности, народности, человеческого достоинства, и системы советской, олицетворяющей человеческий прогресс, торжество культуры, мысли, богато и разносторонне развитой личности»¹.

Исполнена 7-я симфония была сначала в Куйбышеве, где люди напряженно трудились, испытывали трудности военного времени и эвакуации, горе, потери близких. Потом симфония была исполнена вМоскве, где ее исполнение сопровождалось воздушными тревогами, и, наконец, в блокированном героическом Ленинграде. Каждый слушатель искал в симфонии выражения своих чувств и своих ощущений войны и, найдя это в музыке, испытывал большое эстетическое удовлетворение; а то, чего нельзя было услышать в симфонии, — он дополнял своей фантазией, своими представлениями о действительности и искусстве.

Слушатель того времени слышал в 7-й симфонии больше того, что в ней было, слушатель сегодняшнего дня слышит в ней только то, что она в себе содержит.

Поэтому и к этой знаменитой симфонии, ставшей важным художественно-политическим явлением, сыгравшей значительную роль в признании советской музыки за рубежом, но не получившей в свое время настоящей критики, сейчас мы можем и должны подойти критически. Начало симфонии ассоциируется с картинами величественного и строгого Ленинграда. Слушая эту музыку, как будто вместе с Шостаковичем прогуливаешься белыми ночами по гранитным набережным Невы, любуешься величественной архитектурной классикой Растрелли и Захарова. Потом созерцаешь сквозь дымку утреннего тумана очертания памятника Петру, Адмиралтейской «иглы», перекинувшихся арок мостов...

Человеку, долго жившему в Ленинграде, знакомо это трепетное чувство благоговейного восхищения красотами великого города в незабываемые белые ночи, чувство, вызывающее особый «ленинградский патриотизм». Как прекрасен мой славный город! — это чувство превосходно передано в музыке Шостаковича. Тем досаднее, что даже здесь композитор старается загрязнить «модернизмом» чистоту верно найденных гармоний:

_________

¹ В. Богданов-Березовский. Седьмая симфония Шостаковича. «Ленинградская Правда» ог 11 августа 1942 г.

Но вот возникает тема войны. Она была замечательно «рассказана» Д. Заславским в статье «Торжество человека»¹:

«...И вот глухие, тревожные звуки врываются в мир труда, творчества и любви. Где-то очень, очень далеко, но зловеще трещит барабанная дробь. Рождается мотивчик, удручающий своей бездумной механичностью. Это пошленькое чередование звуков, примитивный марш каких-то дикарей.. Он напоминает сначала популярное «Болеро» Равеля, — этот гротеск, поразивший своей музыкальной бездумностью, танец первобытных людей.

Пошленький мотивчик дикарей разрастается. Он нарастает с неудержимой силой. Он разливается по всему оркестру, с отрывистых вскриков струнных .переходит на ошалелый писк кларнетов. Его подхватывают медные инструменты. Не теряя своего механического однообразия, он словно расширяется в объеме. Барабан уже не трещит, — он гремит... Это мчатся по ровным дорогам бронетанковые чудовища, на которых сидят полулюди, полуобезьяны. Музыка приобретает жуткий характер. Если в начале это сатирический памфлет на фашистское одичание, то теперь это глубочайшая драма всей мировой культуры, на которую обрушился чудовищный шквал меди, барабанного грохота, завываний, ухания оркестра. Это не музыка только. Это больше, чем музыка. Это лицо фашистского врага, показанного с огромной силой».

Все это действительно есть в музыке, и мы слышим это и сейчас. Здесь пристрастие Шостаковича к гротеску сказалось как нельзя кстати. И совсем не иллюстративным получился этот «фашистский обезьяний марш»!

_________

¹ «Комсомольская Правда» от 31 марта 1942 г.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание