налиста Бернарда, виолончелиста Клемента, а также других, принесших вести от далеких друзей. Верный Цмескаль, прикованный к дому из-за сильного приступа подагры, писал ему, а Бетховен со своего скорбного ложа отвечал. В нежном письме от 1 февраля старый друг детства Вегелер, плохо осведомленный о его болезни, строил планы о встрече с выздоравливающим Бетховеном на водах, на каком-нибудь из курортов (вроде Карлсбада), откуда он собирался увезти его с собой в Бонн.

Но самым любимым посетителем, солнечным лучом, был «Ариэль», маленький сынишка друга Брейнинга. Он прибегал ежедневно в перерыве между занятиями, от двенадцати до двух, затем от четырех до пяти. Он приносил с собой облегчение. Благодаря счастливой детской гибкости он не чувствовал печали этих трагических дней. Он был преисполнен счастья и гордости, сознавая себя охраной и наперсником этого старого великого человека, изможденные черты которого озаряются при виде его. Бетховен лежал в большой комнате, в которой стояли два фортепиано, лицом к окнам, левая сторона туловища обращена к середине комнаты, головой он опирался на внутреннюю перегородку. Подле его кровати стоял маленький столик, а на нем старинный колокол, какие обычно висят на воротах, звук его проникал в глубь квартиры, подле него бумажная тетрадь в восьмую долю листа и карандаш, предназначенные для разговора, а также грифельная доска с мелом. Маленький Ариэль чаще всего пользовался доской и очень жалел об этом впоследствии, так как его болтовня стерлась. Но он уверяет, что самые главные беседы запечатлелись в его памяти.

После того, как осуществилось сокровенное желание Ариэля запросто бывать у Бетховена, у него возникло другое: иметь право говорить ему «ты», как это делал отец.

Когда он обратился к отцу за советом, тот ответил: «Если тебе это доставляет удовольствие, попробуй! Он не увидит в этом ничего дурного». Мальчик рискнул, с бьющимся сердцем наблюдал он за выражением лица Бетховена, когда тот читал строки, куда проскользнуло фамильярное обращение. Бетховен даже не заметил этого. Честолюбие мальчика не знало больше предела. Он сочинил совершенно ничтожный вальс (по его собственному признанию) и сгорал от желания показать его Бетховену. Бетховен улыбнулся, взял нотный листок, внимательно прочел его и дал оценку «satisfecit»¹, исправив карандашом только одну ошибку. Мальчик рылся всюду, хотя отец запретил ему что-либо трогать. Однажды, когда больной отдыхал, он нескромно перелистывал разговорные тетради и прочитал следующее: «Ваш квартет, который вчера исполнял Шуппанциг, не понравился». Когда Бетховен проснулся, мальчуган показал ему эти строки. «Он понравится им потом», — сказал Бетховен и добавил, что пишет то, что считает нужным, не заботясь об оценке современности. — «Я художник и я это знаю. («Ich weiss, ich bin ein Kiinstler»)².

В другой раз мальчик спросил у него, почему он больше не пишет опер. Бетховен ответил: «Я хотел бы еще писать оперы, но я не мог найти подходящего текста. Мне необходим текст, который вдохновлял бы меня; нужно что-нибудь такое, что волнует, приподнимает морально («etwas sittliches, erhebendes»). Я никогда не был бы способен писать музыку на такие тексты, как Моцарт. Я никогда не мог найти настройки (Stimmung) на плохие тексты. Я получал много либретто, но ни одно меня не удовлетворяло».

Он сказал также: «Я хочу еще много написать. Я хотел бы теперь сочинить Десятую симфонию, Реквием и музыку к «Фаусту». Да, и еще школу фортепианной игры («Clavierschule»). Я мыслю ее себе совсем по-иному, чем это теперь принято. Но я больше не могу... До тех пор, пока будет продолжаться болезнь, я ничего не буду делать, я должен этому подчиниться, несмотря на настояния Диабелли и Гаслингера. Со мной уже бывало так, что в течение довольно продолжительного времени я не мог ничего сочинять; а потом это опять приходило...».

Он писал Цмескалю (18 февраля): «Прискорбнее всего для меня, я этого не скрываю, что временно я обречен на полное бездействие».

Один из великих богов музыки, тот, перед кем он благоговел, пришел его навестить. Щедрый Штумпф, мастер арф в Лондоне, вспомнив о преклонении Бетховена перед Генделем и о его сетованиях по поводу того, что он недостаточно богат, чтобы приобрести его произведения, выслал ему сорок томов великолепного издания Арнольда. Они прибыли в самые тяжелые дни первого периода болезни.

_________

¹ «Удовлетворительно» перев. (лат.). — Прим.

² Гергард Брейнинг добавляет в примечании, что на вопрос Шиндлера: «Надеется ли Бетховен, что его произведения будут когда-нибудь оценены по заслугам?», он ответил: «Никогда!» Однако в другой раз он выразил надежду, «что в далеком будущем все его произведения воскреснут». Несколько строк из вступления Гёте к «Западно-Восточному Дивану» потрясли его: «Второе, третье поколение, вдвойне и втройне вознаградят меня за те оскорбления, которые мне нанесли мои современники». Бетховен подчеркнул эти строки и переписал их.

«Когда я, по обыкновению, около двенадцати вошел в его комнату, — рассказывает маленький Брейнинг, — глаза его сияли от радости; он показал мне ноты, нагроможденные на одном из фортепиано: «Смотри, сказал он, я сегодня получил этот подарок. Какую огромную радость мне доставили!.. Я давно мечтал о нем: Гендель самый великий, самый сильный композитор; у него я еще могу поучиться. Подай мне ноты!». Он говорил это и многое другое на ту же тему, в радостном возбуждении. Я стал передавать ему в кровать один том за другим. Он перелистывал их по очереди, задерживался на некоторых местах и складывал их, один на другой, на своей кровати, справа у стенки, так что получилась башенка: они оставались там несколько часов. Когда я вернулся после полудня, ноты попрежнему лежали на кровати. И он снова начал воодушевленно прославлять величие Генделя; он называл его самым классическим и самым глубоким из всех поэтов в музыке («den klassischesten und griindlichsten aller Tondichter»)».

Его сознание было еще полно Генделем, когда, в конце февраля предчувствуя приближение конца, он грустно намекнул поанглийски на текст «Мессии»¹.

Другое солнце, менее олимпийское, более мягкое, более родное, венское солнце, как то, что он видел из своего окна, когда оно ласкало верхушки деревьев Пратера, — пришло согреть его угасающий взор: песни Шуберта. Молодой музыкант уже давно был здесь, подле, не сводя с него глаз и не осмеливаясь заговорить. Но он бродил вокруг него, он приходил в кафе, которые посещал Бетховен, и, сидя за столиком в уголке, ловил выражение его лица и каждое произнесенное слово. Он также встречал и слышал его в магазине издателя Штейнера, где иногда появлялся Бетховен, громко рассуждая (он не привык говорить вполголоса!). Бетховен выражался язвительно, особенно, когда высмеивал своих нагло счастливых соперников, итальянских музыкантов. Эти мстительные остроты развлекали маленький кружок добрых немцев, хотя Шуберт был еще более непримирим: он не щадил даже веберианцев и приобрел в их лице врагов. Несомненно, он неоднократно задевал мимоходом Бетховена, быть может, касался его руки, взволнованно бормоча; но Бетховен не обращал никакого внимания на «маленький грибок», на этого маленького жиреющего молодого человека, с круглым лицом, с приплюснутым и наивно вздернутым носом, с кроткими глазами, мигающими за стеклами очков, который говорил слабым голосом, беспрестанно извиняясь и отвешивая неуклюжие поклоны.

Шуберту так и не удалось преодолеть свой страх и осуществить снедающую его мечту посетить Бетховена, как многие другие, которым он так завидовал. Единственное, на что он отважился, это принести Бетховену свои вариации ор. 10, посвященные ему, — и затем обратился в бегство...

Бетховен, конечно, слышал о нем. «Лесной царь» и некоторые песни, исполняемые певцом Фогль еще с 1822 года, нашумели в Вене. Об этом идет речь в разговорных тетрадях Бетховена, которые Тайер относит к 1826 году. Племянник Карл пишет: «Очень хвалят Шуберта; но говорят, что он прячется...» И Гольц: «Шуберт был у него²». Они вместе читали партитуру Генделя. Он был весьма вежлив (artig), радовался наслаждению, которое ему доставили квартеты Милорда (Шуппанцига); он усердно посещает их... У него большой талант к песням. Знаете ли вы его «Лесного царя»? В разговоре он напускает на себя таинственность («ег hat immer sehr mystisch gesprechen»)».

Таким образом, нельзя ссылаться на то, что Бетховену были неизвестны имя и репутация Шуберта. Но он не проявил никакого желания познакомиться с ним. Только за две недели до смерти упрямый Шиндлер принес ему песни («60 Lieder und Gesange») Шуберта. Бетховен удивился, что их так много; он не хотел поверить, что Шуберт написал около пятисот песен. Но когда начал просматривать их, то был поражен. «В течение многих дней, пишет Шиндлер, он не мог расстаться с ними; часами он погружался ежедневно в «Монолог Ифигении», «Grenzen der Menscheit», «Die Allmacht», «Die junge Nonne», «Viola», Muller Lieder» и другие. Он воскликнул радостно и восхищенно: «Поистине, в этом Шуберте есть божественная искра («der gottliclie Funk»)...» Он не мог достаточно нахвалиться оригинальным творчеством Шуберта. Он не понимал, как Шуберту удавалось разрабатывать такие длинные тексты. Короче, уважение, которое он почувствовал к таланту Шуберта, было так велико, что он захотел теперь просмотреть все его оперы и его сочинения для фортепиано. Ухудшение, наступившее в болезни, помешало ему осуществить это желание. Он предсказывал, что имя Шуберта прогремит на весь мир, и сожалел, что не сумел познакомиться с ним раньше.

Посетил ли Шуберт Бетховена in extremis³, за восемь дней до смерти, как утверждал Ансельм Хюттенбреннер? Удивительно, что Шиндлер не обмолвился об этом ни одним словом. За восемь дней до смерти у Бетховена уже не было сил при-

_________

¹ Доктор Ваврух пообещал ему улучшение в ближайшее время, он ответил, улыбаясь: «Мое дело кончено. Если еще какой-нибудь врач мне может помочь, то его имя — чудо...»

² У Артария или Мозеля, как говорит Тайер; у Кизеветтера — по мнению Продомма.

³ «In extremis» (лат.) — в последний момент. — Примеч. перев.