Выпуск № 3 (108) | 1947 - страница 47

став его у окна в сером халате, который он не успел застегнуть до верху, и в высоких, до колен, сапогах. Он очень исхудал, был растрепан и небрит. Но при виде Гуммеля он просиял, лицо его выражало величайшую радость. Они горячо обнялись. Маленький Гиллер, сидевший подле Бетховена у окна, не спускал с него глаз и, на беду, забыл слушать; он приметил жадный взгляд глухого, следивший за рукой друга, писавшей в тетради, угадывавший фразу прежде, чем она была закончена. Бетховен горячо интересовался здоровьем Гёте (который никогда не справлялся о его здоровье). Он никогда не выражал неудовольствия по адресу Гёте за его ужасное молчание в ответ на все скромные просьбы, с которыми обращался к нему Бетховен. Он, не допускавший ни малейшего невнимания, Гёте прощал все... Он слишком был обязан его гению! Несомненно, он смотрел на него, как на одного из бессмертных «Илиады», от которых не ожидаешь, чтобы они склонились над нашими ранами, и которые отворачиваются в час нашей смерти. Зато болезнь совсем не ослабила его язвительного остроумия, направленного против венцев, против их дурного вкуса в искусстве и «дилетанства, которое губит всё!» Он не пощадил также правительство, сильных мира сего, даже самых сильных, даже ханжество императора: «Итак, напиши сборник песнопений и посвяти его императрице!» — с горьким смехом говорит он Гуммелю, достаточно хорошо осведомленному и не нуждавшемуся в советах, как обходиться с власть имущими.

Бетховен поощрил маленького Гиллера в его занятиях¹. И когда мальчик стал рассказывать об исключительном интересе, проявляемом венцами к итальянской опере, Бетховен изрек по этому поводу известные слова: «Vox popule, vox Dei»², утверждает поговорка. Я этому никогда не верил».

Во время следующего посещения состояние больного сильно ухудшилось. Бетховен лежал и, повидимому, страдал от сильных болей, издавая глухие стоны. Однако он сохранил присущую ему живость речи. Он сожалел, что не женился.

«Тебе, — сказал он Гуммелю, — тебе, шалопаю, везет. Ты имеешь жену, она заботится о тебе, влюблена в тебя... А я, несчастный!..»

И он вздохнул. Он просил Гуммеля привести жену... Переменив тему, он выразил почти детскую радость по поводу недавно полученной фотографии дома, где родился Гайдн; он показал ее нам: «Колыбель такого великого человека...» Он проявил великодушие по отношению к Шиндлеру: «Этот славный малый, который неоднократно из кожи лез для меня. Он устраивает концерт, в котором я обещал принять участие; но теперь я ни на что не гожусь. Я хотел бы, чтобы ты сделал мне одолжение и играл там. Всегда следует помогать бедным музыкантам».

В третий раз, 20 марта, он был чрезвычайно слаб, говорил глухим голосом, прерывистыми фразами:

«Скоро я буду там», прошептал он после того, как мы с ним поздоровались, — рассказывает Гиллер. Он часто повторял такого рода фразы; но иногда еще говорил о своих планах и надеждах, которым, увы, не суждено было осуществиться. Глубоко растроганный благородным поступком Лондонского филармонического общества, он восхвалял англичан и, тотчас же по выздоровлении, собирался ехать в Лондон. — «Я хочу сочинить для них большую симфонию и большую увертюру».

Он пообещал также госпоже Гуммель, которая пришла с мужем, нанести ей ответный визит; его взгляд, который в предыдущее посещение был еще таким живым, казался угасшим, он с трудом глядел.

В последний раз, 23 марта, всякая надежда была потеряна. Он лежал неподвижно, словно труп, глубоко вздыхая. Больше ни одно слово не сорвалось с его уст, пот струился по его лбу... Жена Гуммеля своим тонким платком отерла его лицо. Гиллер пишет: «Я никогда не забуду той благодарности, которую выразил его угасающий взор, устремленный на нее...»

23 марта он сказал Шиндлеру знаменитую фразу: «Plaudite, amicf, finita est comoedia»³.

Роль была сыграна — роль, полная иллюзий, суетных страстей, горьких разочарований, грез и призрачных образов... Он оценивал всё ясным, спокойным и трезвым взглядом... Последняя вспышка свободной иронии перед яростным поединком последних дней, куда он должен был ринуться... Нам всем приходилось наблюдать эту последнюю вспышку в глазах умирающих перед шумным падением в ночь...

В час дня Брейнинг принес ему посылку от издателя Шотта в Майнце ‒ золотое вино, насыщенное ароматом холмов родной земли. Шиндлер поставил бутылку на стол, у кровати. Бетховен посмотрел и сказал: «Жаль!... слишком поздно...» Его заставили проглотить одну ложку... Вкус, запах, кровь отца Рейна (Vater Rhein)...

Немного времени спустя он перестал говорить.

Даже самые любящие друзья не умеют

_________

¹ «Искусство всегда требует своих продолжателей».

² Глас народа, глас божий (лат). — Прим. перев.

³«Рукоплещите, друзья, комедия окончена» (лат.). — Прим. перев.

щадить святость покоя этих последних страшных мгновений, когда душа умирающего удаляется от живых. Честный Брейнинг, относясь с чрезмерной щепетильностью к обязанности душеприказчика, возложенной на него, никак не мог успокоиться по поводу того, что подпись Бетховена отсутствовала под тремя документами. Маленький Гергард описывает тяжелую сцену: Брейнинг, Шиндлер и брат Иоганн пытались усадить исстрадавшееся оцепенелое тело... Оно валилось им на руки... Брейнинг поддерживает перо в его дрожащих пальцах, которые с огромным усилием выводят фамилию... Можно ли этому поверить? После этого бесчеловечного утомления у Шиндлера явилось желание получить посвящение рукописной партитуры первой увертюры «Фиделио», он хотел иметь последнюю подпись. Но от этого пришлось отказаться. Из несчастного туловища больше ничего нельзя было извлечь. Волнение и сострадание (Riihrung und Erbarmen) — говорит Гергард, ‒ объединились, чтобы помешать коллекционеру автографов отказаться от этого удовольствия.

Тогда разыгрался последний поединок.

В пять часов дня, 24 марта, началась агония.

Пятый потрясающий акт «Поверженного Прометея...». По милости демонов, это туловище, которое только что лежало без признаков жизни, вновь обрело всю свою атлетическую мощь для схватки со смертью, длившейся два дня и две ночи. Сорок лет спустя Гергарда Брейнинга охватывал трепет при воспоминании об этом страшном зрелище.

«Его могучее туловище, его нетронутые легкие вели исполинский бой со смертью, которая пробивала бреши в стенах. Безвозвратно отданный во власть разрушительных сил, лишенный всякой духовной поддержки мира, герой не сдавался».

25 вечером полагали, что ночью он умрет. 26 утром он был жив, только еще более неистово хрипел. После полудня обнаружились признаки приближения конца: это было облегчение. День был трагический. Тяжелые глыбы облаков скопились на небе. Стефан Брейнинг и Шиндлер решили пойти на кладбище выбрать место для тела пока еще живого друга.

Около трех часов в комнату проскользнул молодой Ансельм Хюттенбреннер, друг Шуберта. Между четырьмя и пятью часами надвинулись такие тучи, что в комнате стало совсем темно. Внезапно разразилась страшная гроза со снежной метелью и градом. Гергарду это напомнило, как стучит судьба в Пятой симфонии¹. В четверть шестого (рутина ежедневного распорядка не нарушалась) мальчика позвали домой, где его ожидал учитель. Хюттенбреннер остался один. Удар грома потряс комнату, освещенную зловещим отблеском молнии на снегу. Бетховен открыл глаза, угрожающим жестом протянул к небу правую руку со сжатым кулаком. Выражение его лица было страшно. Казалось, он кричал: «Я вызываю вас на бой, враждебные силы!...» Хюттенбреннер сравнивает его с полководцем, который кричит своим войскам: «Мы их победим!.. Вперед!»

Рука упала. Глаза закрылись... Он пал в бою.

То была его последняя симфония.

Сокращенный перевод.

М. Рожицыной-Ганде

_________

¹ Я бы сказал, это скорее дикий финал из «Appassionatы».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

М. Рожицыной-Ганде

Содержание