Глава из последней книги о Бетховене¹

РОМЭН РОЛЛАН

Последний поединок

Хочется окутать пеленами любви и сострадания эти месяцы. Всем, кто вынужден был беспомощно созерцать длинный путь агонии, через который прошли любимые существа, хорошо знакомо это чувство священного ужаса.

Подробности об этих бесконечных неделях постепенного отрывания от жизни (ах! как все-таки трудно умирать!) можно найти в правдивой и добросовестной книге Тайера. Я освещу лишь главные этапы (они не всегда были хорошо выделены)...

Шиндлер находился у изголовья Бетховена и проводил с ним все дни. Его преданность была искренна, напрасно только, впоследствии, он слишком стремился подчеркнуть свои заслуги и свою самоотверженность.

Отсутствие умных и надежных товарищей, которым Бетховен мог бы передать свои мысли, возмещал этот верный регистратор, сидящий у его изголовья и записывающий то, что он стремился спасти от надвигающейся ночи. Шиндлер рассказывает нам: «Предвидя приближение конца, он выразил желание, чтобы я опубликовал его намерения, касающиеся симфоний и произведений для фортепиано».

Одна из бесед на эту тему, которую Вальтер Ноль переписал, сохранилась для нас в разговорной тетради от 4 до 5 февраля. Наступил вечер, уже прошло много часов, как Шиндлер болтает с Бетховеном, который позавчера перенес третью операцию, но его мысль еще работает с такой поразительной живостью, что Шиндлер говорит:

«Вы сегодня совсем молодцом. Мы можем немного заняться поэтизированием, хотя бы на тему о трио (ор. 97), мы в прошлый раз остановились на этом».

К сожалению, в тетради сохранились только речи Шиндлера, а не устные ответы Бетховена, но они довольно отчетливо отражаются в записях собеседника. «Да, дорогой! (Ja, Bester) — продолжает Шиндлер, — это у меня не выходит! В такую даль, на такую высоту я не забираюсь; вы этим займитесь, как только снова будете на ногах».

(Повидимому, Бетховен попросил его сесть за фортепиано, чтобы лучше разобрать трио). — Несомненно, Бетховен отсылает его за объяснением к Аристотелю, потому что Шиндлер продолжает:

«Я прочитал в «Поэтике» Аристотеля его точку зрения на трагедию. Вот что говорит Аристотель в своей «Поэтике» о трагедии: «Жизнь трагических героев в начале — это расцвет, вершина счастья», что мы видим и в «Эгмонте». Когда они так безмятежно счастливы, внезапно их настигает судьба и набрасывает им на шею затяжную петлю, от которой они не могут больше освободиться. Отвага и вызов сменяют скорбь (или раскаяние); и они смело смотрят судьбе, даже самой смерти, в глаза».

Есть основание полагать, что Бетховен применяет этот закон эстетической антитезы, сочиняя свое трио, и что он сближает его с Эгмонтом и Фаустом.

«Я согласен, учитель! — говорит Шиндлер. — Но эта картина — микрокосм, отображение жизни, и такую же картину дает наше трио, поскольку трио — изображение жизни человека. Вот как я себе это мыслю».

Здесь Бетховен цитирует «Медею» Эврипида, опираясь на нее как на образец. Шиндлер, знающий греческих трагиков хуже, чем Бетховен, отвечает:

«Да, конечно! (Jawohl!). Но эта трагедия Эврипида недостаточно свежа в моей памяти, не сможете ли вы изложить ее подробнее, иначе это для меня неясно».

Бетховен рассказывает, сопоставляя «Медею» с трагедиями Гете.

Шиндлер: «Да, судьба Клэрхен («Эгмонт») именно потому и волнует, точно так же как и судьба Гретхен в «Фаусте», что раньше они обе были счастливы. Трагедия, которая печально начинается и так же печально развертывается, скучна и не впечатляет. Вот теперь я хорошо припоминаю «Медею»... Шекспиру удалось избежать этого!».

Бетховен (и это очень важно) хотел бы, чтобы ко всем его произведениям были написаны заголовки. Но Шиндлер возражает против этого.

Шиндлер: «К чему всюду заголовки? Я считаю, что это будет в ущерб многим про-

_________

¹ R. Rolland, Beethoven. — «Finita comoedia». См. статью А. Альшванга в настоящем № журнала. — Ред.

изведениям, где чувство, воображение сами должны его подсказывать».

И он настаивает:

«Музыка не может и не должна предписывать чувству определенного («bestimmte») направления. В сонате «Разлука», «Возвращение» и т. д. (ор. 81а) обстоит иначе, мы можем живо представить себе (versinnlichen), например, радость встречи. Но гнев и месть не музыкальны («niht recht musikalisch»)».

Бетховен придерживается совершенно другого мнения и энергично высказывает его. Шиндлер: «Хорошо! Значит, в ближайшее время вы сочините «сонату гнева» («eine zornige Sonate»)! Бетховен в раздражении дает понять, что ему нетрудно будет найти для этого причины.

Шиндлер: «Я охотно верю, что вы уже подготовились и заранее наслаждаюсь ею. Но старухе (прислуге) придется изощряться, чтобы часто вызывать ваш гнев».

Бетховен вспыхивает. Весьма возможно, он кричит, что у него уже и без того достаточно поводов для гнева.

Шиндлер пытается его успокоить.

«Спокойствие, мой друг! Теперь я вынужден буду возражать, в настоящее время следует избегать проявлений такого рода настроений...»

И, чтобы успокоить его, он снова возвращается к характеристике трех частей трио.

«Я напрягаю мысль, чтобы охарактеризовать части. Первая часть — мечта о чистом счастье и радости. В ней есть также стремление к доблести, ясная шутка и бетховенский каприз — с вашего позволения (der erste Satz traumt von lauter GIuck und Zufriedenheit. Auch Muthwille, heiteres Tandeln und Eigensinn Beethovenischer ist darin, — mit Permission).

Во второй части — герой на самой вершине блаженства:

В третьей части счастье переходит в волнение, страдание, благочестие («Riihrung, Duldung, Andacht»). Я считаю Andante прекраснейшим идеалом небесной святости! Слова здесь беспомощны, они дурные слуги божественного голоса, который выражает музыка...»

На этом беседа обрывается. Шиндлер замечает, что Бетховен устал. К тому же уже очень поздно (непонятно, как это не берегут больного).

Шиндлер: «Не хотите ли вы уснуть? Вам нужно еще раз принять лекарство. Теперь 11 часов с половиной... Мы продолжим завтра, потому что я тоже засыпаю... Gute Nacht, Bona Notte, Bonsoir, good Night, Dobrau Noc! — Dormite bene, amico carissimo¹, и звоните, как только вам что-нибудь понадобится...»

В момент, когда он уходит, Бетховен снова обращается к нему с настойчивой просьбой служить верно его памяти. Шиндлер взволнованно отвечает ему:

«Да, мой благородный учитель, именем Господа обещаю вам это. Я не уподоблюсь Рису. Ничто в мире не заглушит того, чему вы меня выучили, и отныне самой высокой моей целью будет передавать это другим. А теперь окончательно спокойной ночи!» Мы старались воспроизвести почти целиком эту беседу в последний час, во-первых, для того, чтобы отдать должное преданности Шиндлера, в отношении которого мы часто проявляли излишнюю суровость, но, главным образом, ввиду исключительного значения этой эстетической дискуссии. Совершенно ясно, хотя чаще всего этого и не желают признавать, что Бетховен каждому своему произведению придавал психологическое, даже драматическое, значение, вполне точное и четкое, и что он хотел раскрыть его с помощью заголовков при издании полного собрания сочинений. По этому вопросу он расходился с самыми преданными людьми из своего окружения, со своими учениками. Можно считать, что он был, вопреки им, предтечей симфонической поэмы, и только преждевременный конец помешал ему это доказать. Лист и Берлиоз не заблуждались, признавая в нем предшественника. Обращает на себя также внимание удивительная жизненность его духа, которую он проявляет в этот вечер, уже так незадолго до смерти. Наконец, это относится к тем, кто так легкомысленно обвиняет его в некультурности: мы видим, что сознание его насыщено греческими трагиками и Гёте.

Больной принял нескольких посетителей: Гольца, брата Иоганна, Шуппанцига и его адъютантов, графа Морица Лихновского, наперсника дней любвц и разочарований Глейхенштейна, издателей Артария, Тобиаса Гаслингера, Штрейхера, Диабелли, жур-

_________

¹ Доброй ночи! — Спите хорошо, дражайший друг (итал.). — Прим. перев.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Глава из последней книги о Бетховене1

РОМЭН РОЛЛАН

Последний поединок

Содержание

Глава из последней книги о Бетховене¹