Демократическая трактовка располагала множеством фактов, говоривших в ее пользу. Сам Шопен неоднократно отмечал свою горячую любовь к польскому музыкальному фольклору. Об этом красноречивее всего свидетельствует шопеновское творчество. Этнографические исследования этого творчества наглядно показали, что национальные интонационные и ритмические истоки музыки Шопена были одновременно и прежде всего ярко выраженными народными истоками.

В противовес демократической тенденции, тенденция аристократическая аргументировала «дистанцией» между первичной народной музыкой и высокоутонченным стилем шопеновских произведений. В качестве добавочного довода привлекались факты биографии и некоторые высказывания Шопена, свидетельствующие о симпатии, которую композитор питал к аристократическому обществу.

Нет, конечно, нужды доказывать правильность демократической и ложность аристократической трактовки искусства Шопена. Но нынче, в условиях советского общества, мы можем яснее и многостороннее, чем это делалось раньше, аргументировать истинно демократическое понимание музыки Шопена. Для нас прежде всего ясно, что преданность Шопена идее национального освобождения уже выводила его за пределы аристократической культуры, на простор тех великих и широких народных чувств, которые, будучи скованы тогда гнетом социального строя, все же давали себя знать в идеях наиболее чутких мыслителей и художников польского освободительного движения.

Что же в таком случае связывало Шопена с «высшим светом»? Привычки детства и юности, конечно, сыграли свою роль, но было бы близоруким возлагать на них всю аргументацию. Это значило бы проглядеть идейное развитие Шопена. Была другая, очень серьезная причина — ненависть Шопена к торгашескому духу капитализма. Однако в известном фрагменте из письма к А. Гржимале от 2 июня 1818 г. мы ясно видим как эту ненависть, так и немедленное разочарование композитора в «достоинствах» высшего света.

Остается еще одна причина, скорее всего неосознававшаяся Шопеном, но самая существенная и принципиальная. Имеем в виду тот исторический факт, что многое ценное, относимое к так называемой аристократической культуре, явилось в действительности делом рук народа. Будь иначе, наследие этой культуры (скажем, великолепное дворцовое и усадебное строительство) не нашло бы себе места в творческом фонде социализма. Факты говорят об ином: прекрасные образы красоты, созданные в условиях былого аристократического общества, продолжают волновать и увлекать нас, так как в них выразились узурпированные аристократическими верхами могущественные импульсы народной эстетики, властно стремившейся в самых тяжелых условиях социального гнета к высшему изяществу.

В частности, «аристократизм» Шопена был на деле отрицанием аристократической культуры, как системы классового угнетения.

Из биографии Шопена мы знаем, что польская аристократия, оказывавшая ему не раз всевозможные знаки внимания и как будто любившая его, в действительности не смогла по-настоящему оценить его талант. В своих произведениях Шопен исходил из народного мироощущения, народного музыкального мышления, народной эмоциональности и образности. В мелосе и ритмах Шопена, во всей структуре его форм мы обнаруживаем постоянное осуществление народных принципов простоты, ясности и душевного прямодушия. Но одновременно Шопен поднимал все эти качества до высшего доступного тогда уровня эмоциональной и интеллектуальной культуры, высшего уровня понимания изящного. Было ли это изменой народным принципам? Нет! Напротив, это увенчивало народное творчество ореолом совершенного художественного вкуса и всей силой гениальной образности доказывало заслуженное право народа на прекресное.

Народность, проникающая все сочинения Шопена, смотрела в будущее и донесла до наших дней идеалы красоты и изящества.

Значение каждого явления искусства безошибочно постигается в годины тяжелых испытаний и в годины социальных обновлений, в годы горя и годы радости народной. Искусство Шопена прошло через горнило исторических судеб Польши и вышло из него нетленным, еще более сильным и величавым. Еще недавно, когда немецкий фашизм, пытаясь искоренить польскую культуру, обрушил свою ярость на все связанное с именем Шопена, колоссальное значение этого имени обнаружилось с невиданной дотоле силой. Недаром фашисты намеревались увезти из Варшавы сердце Шопена, которое было спасено и укрыто польскими патриотами. Это сердце было для немецкого фашизма символом ненавистной им польской нации, оно было как бы сердцем польского народа, подлежавшего в кровавых планах фашизма порабощению и истреблению.

История восстановила справедливость. В демократической Польше впервые создались условия для всенародного признания творчества Шопена и для ширящегося с каждым годом распространения его музыки в массах.

Эпоха, создавшая Шопена, весьма далека от нас — далека не только хронологически, но и социально. Эта эпоха, лучшие люди которой не могли преодолеть возвышенно-утопической мечтательности, по существу окончилась сто лет назад — с рождением научного социализма и массового пролетарского освободительного движения.

Но чистота, бескорыстность и убежденность национального чувства Шопена, его горячая любовь к своему народу и вера в его права на высшую красоту в искусстве остались бессмертными. Они вдохновляют новые поколения польских композиторов и прогрессивных композиторов всего мира высокими образцами творческой принципиальности, побуждают их быть такими же идейными и взыскательными художниками, каким был Шопен для своей, ушедшей в прошлое, эпохи.

К. Н. Игумнов о Шопене

Приводимый ниже материал представляет собой выдержки из высказываний Константина Николаевича Игумнова о Шопене. Часть этих высказываний была уже опубликована с небольшими редакционными изменениями в 1935 году, в связи со 125-летием со дня рождения Шопена; часть же оставалась в черновом виде и публикуется здесь впервые.

Известно, что Игумнов очень любил и высоко ценил творения Шопена. Наряду с Бетховеном, Чайковским и Рахманиновым Шопен принадлежал к числу самых близких и дорогих ему музыкантов. «Разные композиторы, — говорил он, — в разные периоды жизни становились мне близкими. Периодами я обращался то к Шуберту, то к Шуману, то к Листу, то к Брамсу; в молодости горячо любил и много играл Скрябина... Но особенно близкими мне всегда были четыре автора: Чайковский, Бетховен, Шопен и Рахманинов...». Начиная с того момента, когда в раннем детстве, в Лебедяни, Константин Николаевич впервые соприкоснулся с чудесным миром музыки Шопена, и кончая последними днями жизни, Шопен был в центре его внимания. Произведения Шопена (в частности, балладу фа-минор, ноктюрн фа-мажор, мазурку до-диез-минор) он играл в своем первом самостоятельном концерте в Москве (14/26 ноября 1895 г.) и на Рубинштейновском конкурсе в Берлине (летом 1895 г.); произведения Шопена (соната си-минор) вошли и в программу его последнего концерта в Москве (3 декабря 1947 г.). За исключением юношеской сонаты до-минор, рондо, концертных пьес для фортепиано с оркестром и небольшого числа мелких вещей, Константин Николаевич играл все произведения Шопена, причем играл великолепно. Его шопеновские циклы (особенно циклы концертов в 1915-1916 гг. и в 20-30-х гг.) явились выдающимся событием в концертной жизни Москвы. Быть может, только в Чайковском (где особенная, полная простоты, благородства и целомудренной скромности манера игры Константина Николаевича выказывалась еще рельефнее, чем в Шопене), да в отдельных произведениях Бетховена, Рахманинова, Листа, Шумана Игумнов достиг столь же поразительных художественных результатов. Можно сказать, что с Шопеном Игумнов сроднился; он не расставался с ним всю свою жизнь и чем больше играл его, тем больше открывал в нем нового, удивительно поэтичного, незамеченного раньше.

Публикуемые отрывки, конечно, далеко не полностью исчерпывают все высказывания Игумнова о великом польском художнике. Они затрагивают лишь несколько вопросов, связанных с пониманием и исполнением Шопена; они не всегда последовательны и стилистически отточены, подчас фрагментарно изложены. Но вместе с тем они представляют собою и нечто цельное: это не просто разрозненные мысли о Шопене, а в известной степени изложение взгляда на Шопена и на исполнение его произведений, сложившегося у Константина Николаевича в результате многолетней исполнительской и педагогической практики и, как он сам говорит, не без влияния впечатлений, сохранившихся у него от слышанной им в ранней юности игры А. Рубинштейна.

Достаточно сказать, что в своих высказываниях о Шопене Игумнов четко ставит вопрос о содержательности, жизненности и реализме музыки Шопена. Он подчеркивает необыкновенную смелость, живость, свежесть и точность выражении у Шопена, говорит о том, что Шопен был наредкость правдив и искренен в своем творчестве, чувствовал сильно и глубоко, мыслил по-своему, независимо и оригинально, и в области мелодии, и в области гармонии, и в области ритма. По мнению Игумнова, это отнюдь не сентиментальный музыкант, не «минорный богатырь», не «нытик», каким пытались его представить в свое время некоторые критики. Это человек неудержимой жажды жизни, которую не могла сломить даже тяжелая болезнь, столь рано сведшая его в могилу.

Из этого основного положения Игумнов делает соответствующие выводы. Он говорит, что произведения Шопена исполнены самого искреннего вдохновения, что в них каждая фраза согрета сердцем. Он обращает особенное внимание на то, что у Шопена нет натянутости и манерности, что у него все естественно и просто, что ясность музыкальной мысли никогда не заменяется у него напыщенностью, живость — однообразием и вялой меланхолией. И нет ничего несноснее, когда исполнитель, не чувствуя всего этого, не испытывая искреннего вдохновения, начинает гнаться за дешевыми эффектами, громким и пустым виртуозничанием или впадает в манерность и расслабленную чувствительность. Именно поэтому к двум самым нежелательным типам исполнения Шопена Игумнов причисляет Шопена «молодых девиц» (то есть преувеличенно чувствительное, изломанное, салонное исполнение) и Шопена «виртуозов». Именно поэтому он считает, что исполнители уродуют Шопена не только грубым отношением или напыщенной риторикой и манерностью, но и бездушным исполнением, в котором исчезает все живое, возвышенное и благородное.