Все произведения Шопена отличаются ясностью плана, определенностью целого. Момент импровизации бесспорно был свойственен Шопену, но отсюда отнюдь не следует, что он одним порывом вдохновения, непосредственно, сразу создавал свои произведения. Напротив, Шопен долго и упорно работал, мучился над каждой деталью и переделывал отдельные места по многу раз. Немало творческих мук испытывал он, пока из неясного и неоформленного импровизационного наброска выкристаллизовывалась ясная и определенная форма. Это особенно важно учитывать при интерпретации шопеновских произведений. Не думаю, чтобы затушеванность и туманность художественных намерений исполнителя, игра несколько замедленная, как бы подыскивающая один звук к другому, отвечала творческой сущности Шопена. Я боюсь, что такое понимание исполнения Шопена может легко привести к эстетскому самолюбованию, к приглушенному, салонному исполнению.

Мне кажется, что в исполнении Шопена прежде всего необходимы полная ясность и определенность плана. Прекрасны слова Листа о том, что в произведениях Шопена «роскошные и обильные детали не затемняют собой ясности целого; оригинальность не переходит в грубую причудливость; отделка отличается необычайной правильностью, богатство орнаментики не обременяет собой изящества главных очертаний и красоты целого». Эти слова должен помнить каждый исполнитель Шопена.

Как при интерпретации любого произведения, так и при интерпретации Шопена исполнитель прежде всего должен точно знать, что хотел сказать автор, иначе говоря, исполнитель должен знать подлинный музыкальный текст. Далее мне кажется чрезвычайно существенным при исполнении Шопена правильное понимание чувства ритма в его произведениях. Обычно исполнители в этом отношении впадают в две крайности. Одни по собственной фантазии вносят в пополнение ничем не оправданную ритмическую анархию и сумбурность. Таким пианистам полезно вспомнить, какое огромное значение придавал сам Шопен ритму. Ему принадлежат слова о том, что левая рука должна быть своеобразным дирижером, организующим игру пианиста. Как вспоминает Микули, на инструменте Шопена при занятиях с учениками всегда стоял метроном. Но это не дает, конечно, никакого права подменять все богатство шопеновской ритмики метрической однообразностью. Исполнителям, грешащим этим недостатком, не мешает вспомнить о том, что Шопену была свойственна особая манера виртуозности, которую он сам обычно обозначал термином tempo rubato. Исполнителей не должна смущать эта кажущаяся противоречивость: с одной стороны, требование строгой ритмичности, а с другой, — требование rubato. В том-то и дело, что у Шопена одно немыслимо без другого н невозможно понять шопеновское rubato, не чувствуя общей ритмической линии всего произведения в целом.

Фортепиано не было для Шопена бескрасочным инструментом. Колорит, окраска звука играли для него большую роль. Поэтому особенно важно для исполнителя Шопена совершенное владение туше. Кантилена Шопена, во многом идущая от напевности человеческого голоса, требует большой певучести и длящегося звука. Причем певучестью должна быть проникнута вся музыкальная ткань, а не один только доминирующий мелодический голос. Важно также не впадать в эстетское любование звучаниями и помнить, что для Шопена тембр, звуковая краска были лишь средством для выражения художественного образа, а отнюдь не самоцелью. В этом принципиальное отличие Шопена, например, от импрессионистов.

При исполнении кантилены пальцы следует держать как можно ближе к клавишам и стараться по возможности больше играть «подушечкой», мясистой частью пальца, т.е. стремиться к максимально полному контакту, естественному слиянию пальцев с клавиатурой... Не должно быть никакой «перепонки», никакой «корки» между пальцем и клавишей... Какое бы пиано ни было, нужно ощущать дно клавиатуры, слиться с ней, «примкнуть» к ней и, что всего важнее, связать без толчка один звук с другим, как бы переступая с пальца на палец.

На протяжении долголетней работы над Шопеном отношение мое к исполнению его произведений менялось, и я в той или иной мере отдавал дань ложным тенденциям, речь о которых шла выше... Только в результате долгого опыта, путем преодоления ошибочных увлечений и путем длительных исканий я пришел к выводам относительно задач, какие должен ставить перед собою исполнитель подлинного Шопена. Думаю, что решающее влияние на их уточнение оказало на меня впечатление от слышанного мною в ранней юности А. Рубинштейна. Его исполнение Шопена (да и других авторов) было полно несравненной и убеждающей простоты и непревзойденной никем эмоциональности.

Поэт фортепиано

Г. НЕЙГАУЗ

Если правда, что сердцевина всякого искусства, его глубочайшая сущность и сокровенный смысл есть поэзия, а эту мысль вряд ли можно оспаривать, то в истории искусств найдется немного гениальных людей, которые воплощали бы ее в своем творчестве столь полно и совершенно, как Шопен. Пишет ли он «мелочи»: прелюды, этюды, мазурки, вальсы, пишет ли сонаты, фантазии, баллады, — каждая нота, каждая фраза дышат поэзией, каждое произведение передает с неповторимым совершенством, с предельной ясностью и силой целостный поэтический образ — видение поэта.

В этом захватывающая сила шопеновского искусства, залог его неслыханной популярности, неувядаемость его красоты, так легко и непринужденно покоряющей «веков завистливую даль». Творчество Шопена с первых же дней появления действовало властно и безраздельно. Вспомним, как Шуман, познакомившись с его юношескими вариациями на тему «La ci darem la mano» Моцарта, воскликнул: «Шапки долой, господа, перед вами гений!». (Интересно отметить, что вариации эти принадлежат к числу реже всего исполняемых произведений Шопена, и понятно почему: последующими своими сочинениями Шопен затмил этот опус, хотя он и носит все признаки гениальности, верно отмеченной Шуманом).

Впоследствии Шуман говорил — парадоксально и умно: если бы сейчас жил Моцарт, он написал бы концерты Шопена. Это изречение очень глубоко, так как оно подчеркивает классические корни музыки Шопена. В самом деле, трудно, стараясь втиснуть музу Шопена в исторические грани, ограничиться словом «романтик». Да, он и романтик, но такие романтики бывали и в античной Греции, и раньше, и позже. По совершенству, красоте, гармоничности, непогрешимости формы, лаконизму его искусство почти не знает себе равного во всей эпохе романтизма. Что греха таить: ведь немецкая романтика, несмотря на все обилие новых дум и чувств, которые она внесла в духовную культуру народов, страдала и расплывчатостью формы, и велеречивостью, не говоря уже о ложных философских идеях. Французские романтики, прежде всего Виктор Гюго, нередко утомляли своей выспренностью («звоном во все колокола»). Вагнер в себе одном соединил все лучший и все худшие качества интернационального романтизма, прежде всего немецкого и французского, — один Шопен избег всех болезней романтизма и сумел быть новым, не преступая законов непогрешимого вкуса (этой важнейшей инстанции в вопросах высокого искусства), не нарушая принципов гармонии и жрасоты, лежащих в основе всего лучшего, что есть в искусстве всех времен и народов.

Миллионы и миллионы сердец обращены к Шопену; его искусство объединяет в одном чувстве самого неискушенного слушателя и самого взыскательного знатока. Интернациональное значение Шопена, тот факт, что он понятен и близок всем странам и народам, тесно связан с его любовью к своему народу, к своей родине, без которой интернационализм его искусства был бы невозможен и немыслим. Страдания его беспокойной и политически столь несчастливой (в его время) родины внушили творчеству Шопена ту особенную и неповторимую черту, которую многие считают чуть не преобладающей и которая так метко выражена польским словом «zal» (дословно почти непереводимым). И правда, до него, пожалуй, не было композитора, который с такой силой умел бы выразить глубокую боль, страдание не только души или ума, но всего человеческого существа.

Менее мощный дух изнемог бы под этим бременем. Но это только одна сторона шопеновской природы. Достаточно вспомнить наугад ряд его сочинений (например, 3-ю балладу, баркароллу, Фантазию, ряд мазурок, полонезов, его концерты и т.д. и т.д.), чтобы убедиться, что с неменьшей, если не с большей силой в музыке Шопена звучат радость, ликование, благородная человеческая гордость, высокое человеческое достоинство, немыслимые без жертвенной любви к жизни и человеку. Я не знаю ничего более подымающего дух, чем весь конец Полонеза-фантазии.

Всем известна огромная любовь, которую питали к Шопену русские композиторы. Тут можно говорить не столько о влиянии, сколько о подлинном сродстве.

Наша советская действительность, социалистическая идеология, пронизывающая всю нашу культуру, не замедлила сказаться и в такой, на первый взгляд, отдаленной области, как исполнение советскими пианистами Шопена. Я имел возможность воочию убедиться в этом (если позволено такое выражение по отношению к явлениям, воспринимаемых слухом), будучи членом жюри варшавского Шопеновского конкурса в 1937 году, на котором наши пианисты неслучайно завоевали высшие премии. Большинство наших пианистов отличали художественная простота, большая мудрость исполнения, объективность не бесстрастная и выхолощенная, но полная жизни и убежденности; тогда как представители зарубежного пианизма, несмотря на наличие ярких талантов, часто впадали в крайний «эгоцентризм», отсебятину, не оказывали должного уважения и не проявляли достаточной любви к композитору. Один из иностранных участников этого конкурса, очень талантливый пианист, спросил мое мнение о его игре. Я ему сказал: «Вы талантливы, но на вашей игре написано: Я играю Шопена, а надо, чтобы слышалось: я играю Шопена».

С тех пор наш советский пианизм сделал значительные успехи. Наша талантливая молодежь, воспитанная в духе советского понимания своих художественных задач, способна все более и более проникать в дух и творчество композитора и с честью нести знамя вдохновенного, пламенного искусства, достойного нашей великой эпохи и ее великих дел.