Выпуск № 2–3 (98) | 1946

Текста нет.

повеяло безнадежной тоской и какой-то скрытой тревогой; затем, с появлением в басу короткой арпеджированной фигуры (четыре тридцать вторых, прерываемые двумя восьмыми паузами), это чувство усилилось; далее, тремолирующие сексты и терции — словно предвестники наступающей бури — будили в нас чувство настоящей тревоги и, наконец, вступала в свои права сама буря, с резкими порывами ветра и рокотом волн. Здесь Игумнов дал на редкость продуманную градацию звучаний; он построил расчет на ожидании, им же самим подготовленном. Не было ничего неоправданного: всё наступало в свое время. Это, как и весь заключительный эпизод баркаролы, с поразительно удавшимся пианисту эффектом успокоения, лишний раз свидетельствует об изумительной способности Игумнова проникнуть в самую сущность исполняемого произведения.

В трех последних пьесах первого отделения Игумнов показал, что, чем значительнее и тоньше шкала настроений исполнителя, тем шире и значительнее поэзия его искусства. Целая пропасть, например, отделяет меланхоличное Andante con moto (из 2-го акростиха) от безмятежного экспромта — легкой, грациозной, непритязательной пьесы пасторального типа, или экспромт — от мрачного, глубоко трагичного полонеза, написанного Рубинштейном незадолго до смерти и, по его собственному признанию, проникнутого настроением похоронного марша. И всё же каждое из этих произведений нашло себе соответствующее место в «шкале настроений» Игумнова и было передано им правдиво, сильно и точно. Такие моменты, как начальный, уныло-сумрачный эпизод Andante con moto (или эпизоды просветления в Des-dur и F-dur), журчащие переливы пасторальных фигураций в экспромте, ноющая, не без «жестоких оборотов», первая тема полонеза (или блестящий триумфальный эпизод в B-dur и нежно-мечтательный эпизод в G-dur) и, наконец, вся заключительная часть полонеза с ее мрачным погребальным колоритом, — были в полном смысле слова поэтическим откровением.

Таким же откровением явилось всё второе отделение концерта, посвященное Чайковскому. Не без основания Игумнов считается лучшим исполнителем этого автора, а этот автор — лучшим в игумновском репертуаре. Нигде, даже в Шопене, Шумане и Листе, не высказывается особенная, полная простоты, благородства и целомудренной скромности манера игры Игумнова так удачно, как в произведениях Чайковского. Невозможно себе представить, что тонкость исполнения может быть доведена до более высокой степени совершенства. Невозможно себе представить бóльшую плавность и задумчивость мелодических излияний, бóльшую правдивость и искренность чувств. Исполнение Игумновым этих произведений отличается от других, как экстракт отличается от разбавленной смеси. Действительно, все в нем поражает: каждый нюанс здесь образец для подражания, каждый штрих — предмет восхищения Так было и на этот раз. Трудно отдать предпочтение какому-либо из исполненных во втором отделении произведений. Пленительно-прекрасны были F-dur’ныe вариации, трогательны в своей наивности и еле уловимой грусти «Нежные упреки»; буквально с гипнотической силой действовала звуковая статика Колыбельной (ор. 72), — пьесы, которая по глубине и поэтичности чувства может быть причислена к лучшему, что написано Чайковским для фортепиано. И, наконец, как всегда, своей глубокой экспрессией и звуковым совершенством потрясала соната. В ней было всё: и непосредственность душевной тревоги, и спокойное раздумье, и торжественность ликования, и нежная интимность, и напряжение борьбы, и очарование тишины. Словом, в ней была жизнь во всем своем разнообразии, со всеми своими радостями и печалями, — необъятная и неисчерпаемая жизнь. О пьесах, исполненных на бис — Колыбельной (в обработке Пабста), Вальсе fis-moll, Богемской польке Рубинштейна, Ноктюрне из музыки к «Снегурочке» Чайковского, 3-й баркароле Рубинштейна — много говорить не приходится. Каждая из них была шедевром исполнительского искусства, и каждая надолго останется в памяти слушателей.

Нередко уходишь с концерта неудовлетворенным, с обидной мыслью: игра была, а исполнения не было. С этого концерта ни один человек не ушел с подобной мыслью; все находились под властью магических чар подлинного исполнительского искусства.

Больше того: весь концерт этот воспринимался как одно прекрасное произведение. Он влиял не только отдельными, исполненными в нем произведениями, не только отдельными восхитительными эпизодами, но и всем своим составом, всей своей особенной атмосферой. В нем не было ничего мелочного, ничего бьющего на эффект, ничего деланного, фальшивого, нарочитого. Это был подлинный художественный праздник, который не так уж часто выпадает на долю слушателей, и за который последние могут быть лишь бесконечно благодарны исполнителю.

Я. М.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Я. М.

Содержание