милий. Они, эти инициалы, частью расшифровывали нерасшифрованное в печатном тексте, частью восполняли отсутствовавшее. Понятно, что запоминались те, что указывали на интересовавших меня, как студента-историка, деятелей, а также на уже известных мне лиц в музыкальных кругах. Там, где в первых изданиях «Записок Глинки» было выпущено всё, относящееся к 14 декабря, стояли и вопросительные знаки, и сокращения — „Кюх.“, „Р—в" — ясно, о ком шла речь. Где Глинка далее указывает, что Жуковский ему подсказал сюжет «Сусанина», стоял вопросительный знак и словечко: «неверно». Далее запомнились мне упреки по адресу братьев Стасовых, Шестаковой, Кукольника, Дена, Кавоса и пометки: «скрыто», «спутал», «умалчивает». Очень отчеркнуто было назначение Глинки под начало Львова в придворную капеллу и очень памятны мне слова с восклицательным знаком: «Гл. не того ждал!..» Не перечисляю всего, но скажу только, что многое из того, что запомнилось, потом служило мне путеводной нитью и совпадало, действительно, с «случайными» крупными лакунами в «глинкиане». Этот экземпляр «Записок», как сообщил мне его владелец, достался ему от одного из близких, лично знавших Глинку людей...

То время, кипучее для меня и заполнявшее мое сознание, быстро влекло от одного мгновения в жизни к другому, от одного события современности к другому. Работы было непосильно много. Словом, когда я «хватился» описанного факта, владелец экземпляра умер, семья его как-то разбрелась. А когда уже Вл. Вас. Стасов, знакомя меня с материалами по русской музыке и с радостью снабжая книгами и нотами, дал мне и «Записки Глинки», я прочитал их с интересом, вовсе не помышляя о критическом к ним отношении.

На мои вопросы к Стасову о Глинке, ответы были интересные, но по поводу более или менее известных фактов биографии и музыки. Зато по вызывающим недоумение лакунам он чаще всего отделывался фразой: «Да, до времени о многом нельзя было рассказывать». Однажды заметил: «Потом когда-нибудь поищите в "Русской Старине". Кое-что частично я там обнародовал». Действительно, я нашел там описание эпизода с цензурованием речи священника на панихиде по Глинке в Петербурге и еще много характерных недомолвок. Что ж, враги Глинки были, верно, очень влиятельные, а друзья слабосильные и нетвердые!..

«КНЯЗЬ ИГОРЬ» — ОПЕРА БОРОДИНА

Надо сознаться, что мы, русские музыканты, очень ценим и любим, но мало знаем Бородина — композитора исключительной зрелости и вместе с тем свежести мысли и творческого изобретения, композитора глубоко национального и патриота в высоком значении этого понятия. Правда, основные причины трудностей умопостигания Бородина лежат вне инертности и отсутствия инициативы в русской мысли о музыке. Дело в том, что все почти основное, что значится в программах под именем Бородин и что несомненно воспринимается, как некое художественное, индивидуальное явление со своим «особым» почерком, — одновременно носит колорит и коллективной работы его верных и услужливых друзей — Римского-Корсакова и Глазунова. Обожавшие талант Бородина, от души желая широкого распространения и признания его музыки, они редактировали и восполняли произведения Бородина, все-таки, в меру им присущего и их эпохе понимания этой глубоко первозданной музыки. Они искренно думали, что их понимание и есть бородинское, их техника и

есть то, что свойственно и Бородину, если бы он все свое задуманное завершал, как Глинка.

Впрочем, Глазунов в последние годы жизни понимал, что это убеждение не совсем правильно. И когда уж очень сердился на меня в годы полемики за «подлинного» Мусоргского и Бородина, — чтобы они могли отвечать перед русской общественностью сами за себя хотя бы в «академических изданиях», — то, позвав, чтобы «распечь», он запирал за нами, т. е. за собою и за мною, на ключ свой директорский кабинет в Ленинградской консерватории и играл мне на память фрагменты из «незаписанного Бородина». Так, однажды, он «доиграл» мне всю 3-ю симфонию, то есть оставленные им незаписанными целых две части. На вопрос мой, почему же такая красивая, достойная Бородина музыка осталась незаписанной, — Глазунов сказал: «Тогда думалось иначе». Не знаю, сохранились ли в его архиве хотя бы фрагменты!

Точно так же однажды, в споре по поводу «Игоря» в присутствии одного из первых дирижеров — это было в средине минувших 20-х годов, в режиссерской б. Мариинского театра, — Глазунов с глубокой серьезностью сказал: «Да, может быть, возможно было кое-что собрать иначе, но ведь то, что сделано нами — сделано прочно и хорошо, и без нас другого "Игоря" вообще не было. Так зачем же хорошо сделанное искажать купюрами». В другой ситуации он однажды высказался резче: «Без нас "Игорь", как опера, вообще не существовал бы». Думаю, что Глазунов был безусловно прав. И если под названием «Князь Игорь» сейчас звучит произведение с «бородинским почерком», но в значительной мере заключенное в шоры техники и формы так называемой «беляевской школы», — то без данного рода дружеского компромисса русская музыка лишилась бы второго своего — в области оперы — эпического сказа на народной основе (первым был «Руслан» Глинки — музыкальный эпос великого русского народа, а третьим подобным произведением, — но уже более, так сказать, рассудочным, философичным, «книжным» — «Китеж» Римского-Корсакова).

О том, что Глазунов был прав, свидетельствует состояние автографных документов-материалов «Игоря». В противоположность Глинке, первоклассный творческий слух которого позволял ему «мыслить музыкальными образами устно, про себя», исходя из предносившегося его воображению дельного плана и основных «узлов» музыкального действия, отчего от Глинки осталось совсем мало эскизов, — Бородин, как композитор, мыслил эпизодически, «вспыхивающими в сознании идеями-зернами», спешно и быстро набрасывая на нотной бумаге, на отдельных листках, в беспорядочном, порой перекрестном чередовании различных «наметок». Чаще всего, закрепив идею, он раскрывал, развивал ее первовсходы. Расшифровка их трудна. Нелегко различать смелое, высоко бородинское, проницательное открытие от возможностей случайного «недослышания», что диктовал композитору внутренний слух или что ускользало от него при переносе «на запись» найденного пальцами при импровизации за фортепиано. Естественно, что в атмосфере «болезненной боязни дилетантизма», которой так страдали в пору работы над рукописями Бородина его друзья, вожди беляевской школы, многое великолепное, оригинально бородинское затушевывалось (не уничтожалось, а выправлялось по «школьным указкам», по общеевропейским нормам, нейтрализировавшим, «выглаживавшим» все выходящее за пределы этих норм).

К сожалению, таких случаев немало. Многое глубоко самобытное в оборотах голосоведения Бородина (в хорах, в танцах), в особой природе его двух-трех-голосия, в кадансах, в удвоениях и т. д. и т. д. оказывается дружески механизированным. Не вполне разгадана и драматургия

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

«КНЯЗЬ ИГОРЬ» — ОПЕРА БОРОДИНА

Содержание