Выпуск № 2 (92) | 1944 - страница 13

попытке сжато раскрыть «психический состав» музыки Мясковского: ее постоянное пленение то напряженным борением чувств, то уздой сурового рассудка. Хотелось бы процитировать тут ряд образных моментов из Тютчева, Боратынского и особенно Веневитинова, чтобы найти определения сущности лиризма Мясковского. Почти в каждом из заветных (1826–1827 гг.) наичутких веневитиновских стихов можно коснуться впечатлений как от музыкальной Психеи Мясковского, так и поразиться неизбывной созвучности большинства высказываний поэта с основными психо-реалистическими зовами русского симфонизма в его лирической природе. Не о «тишинах» ли в музыке, прерываемых прорывами к общительности, говорит фрагмент из «Поэта» (Веневитинов, 1826):

Его богиня — простота,
И тихий гений размышленья
Ему поставил от рожденья
Печать молчанья на уста.
Его мечты, его желанья,
Его боязни, ожиданья,
Все тайна в нем, все в нем молчит:
В душе заботливо хранит
Он неразгаданные чувства.
Когда ж внезапно что-нибудь
Волнует огненную грудь, —
Душа без страха, без искусства,
Готова вылиться в речах
И блещет в пламенных очах.
И снова тих он, и стыдливый
К земле он опускает взор,
Как будто б слышал он укор
За невозвратные порывы
О, если встретишь ты его
С раздумьем на челе суровом,
Пройди без шума близ него,
Не нарушай холодным словом
Его священных, тихих снов!

Уже начиная с сочинений раннего Мясковского, с его интерпретации в вокальном фрагменте одного из трагических сонетов Микель-Анджело, с его симфонических поэм «Аластор» и «Молчание», мне слышался образ музыканта-поэта-лирика, то стыдящегося своих высказываний, то одержимого пафосом общения, то ищущего тишины, то растворяющего свои силы в протяженных концепциях, не чуждаясь ораторства. Тогда еще не возникал дорогой нам всем облик наставника музыкального юношества, но в его чертах уже можно было различить скромный силуэт человека, чей

...строгий ум
Не блещет в шумном разговоре,
Но ясный луч высоких дум
Невольно светит в ясном взоре.

Правда, взор этот бывает подчас достаточно ироническим, но ведь с начертания поэта, сделанного Веневитиновым, прошел век суровых опытов и испытаний для русского искусства, среди которых весьма менялся, выковываясь, «психический состав» лирики. Но мое сближение «душевностей» музыки Мясковского с эпохой ярких зорь лирики русской интеллигенции мне представляется вовсе не парадоксальным: советую вчитаться в сплетения слов-смыслов и вслушаться в их интонации, то есть в осмысленный строй звучания философских стихов вышеупомянутых поэтов-интеллектуалистов. Там упорно свидетельствуют о себе душевная

застенчивость, высота помыслов и правдивость мышления в поисках истинности художества — словом, этос звания мастера и обязанностей таланта, то есть постоянное русское «что такое искусство» и чем ему надлежит быть. Надо же сказать прямо, что культурнейший симфонист Мясковский, владея сокровищами художественной идейности, завещанными русской интеллигенцией в ее искусстве и философии, возрождает ценное и живое в них в современном общественно-этическом преломлении, в пламенности мысли, рождающей величие чувствований, и в глубокой человечности чувств, одушевляющих дерзания интеллекта. В этом союзе таится всегда ощутимое в музыке Мясковского при всех ее «нервических спазмах» гармоническое согласие, залог победы истинной человечности. Мясковский воссоздает все сказанное не только творчески, как композитор, но и как мастер-наставник...

Мясковский — теперь, как и всегда, — работает, наблюдая, в живом опыте музыкальной современности. Чуткий педагог, учитель ряда поколений композиторов, выросших и растущих, он сам всюду в окружающей жизни музыки ищет новых всходов и, бережно в них вслушиваясь, тонко подмечает, где, как, в чем и у кого проявляется творческое импульсирующее изобретение: в этом смысле от его анализирующего познания не укроется ни одна свежая деталь. Его знания вокруг созидающейся музыки изумляют, причем мнение его о том или ином сочинении всякий раз строго взвешено и обосновано, никогда не возникая из мимолетной «по-наслышке». Как педагог, Мясковский — благодаря основному из основных свойств своих: не ставить перед слухом своим никакой предвзятой преграды в отношении к новому произведению и новому композиторскому явлению (что вовсе не означает отсутствия симпатий, издавна сложившихся к тем или иным именам), — не делает для себя из традиций некиих фетишей. Он всегда испытует их, то есть традиции, современным опытом, и свою верность им обосновывает неустанным стремлением: не дать им окостенеть, превратиться в отвлеченные догматы. Мясковский утверждает былое, как ценное, чрез становящуюся художественную действительность или через жизнь музыки сейчас в ее многообразных проявлениях, тем самым преодолевая и в себе искусы педагогической инертности или застывающего наставничества.

К оценкам настоящего времени в музыке он движется от всего, им прочно освоенного в прошлом, и от здравомыслия, присущего его собственному облику уравновешенного художника. Но своим чувством и постижением сейчас вокруг создаваемого, своей впечатлительностью он — весь, всецело — в действительном текущем опыте. И не потому ли каждым мигом своей жизни, в каждом моменте наблюдения, анализа и синтеза, Мясковский — наставник с постоянным самоотчетом — влечется вперед, всегда на прочном основании конструируя мост в будущее родного искусства. Не увлекаясь теориями для теорий и не сдаваясь перед натиском «нутра», он твердо обосновался на прочной почве профессионализма, но не как гордого самодовлеющего жречества, а как обязательной для художника-мастера, логической, сурово цеховой самопроверки и ответственности за каждый проинтонированный в данном комплексе музыкальных образов звук! В этом отношении Мясковский всем своим творчеством выступает как один из строгих хранителей первозданного завета великих людей русской литературы и русского искусства в целом, во всех видах его: нет правды художества вне сознания долга перед своей работой, то есть вне этоса труда и этоса мысли, ведущей этот труд.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание