Выпуск № 2 (92) | 1944 - страница 8

тупиц свою музыкально-творческую лабораторию. Глинка не лжет в своих «Записках», но «отбирает» в своей памяти, шифрует и не дает повода врагам разгадать, что именно ему ведомо про их линию поведения, и презрительно не оскорбляет, чтобы не вызвать ханжеских мин: помилуйте, какое он имеет право! — и не задеть властных лиц.

Это «Записки». Но что же делали «глинковеды»? Стасов вынужден был недоговаривать, мне это понятно, хотя причины моральной депрессии Глинки он знал. Но вот, что происходило в целом — в «глинкиане», то наводит на ряд вопросов: легкомыслие ли, недалекость ли интересов, желание ли создать образ Глинки — «официозного патриота», так сказать, прирученного царем или, наоборот, искривить его творческий облик упорной поддержкой легенды о «гуляке праздном» — что, именно, содействовало «утратам», возможно невозвратимым, сокрытиям, которые невозможно объяснить лишь случайностями, и замалчиваниям громадных ценных полос жизни Глинки.

Итак, вот каковы лакуны. Скрыты взаимоотношения Глинки с декабристами и «декабризмом», как культурой, причем стыдливо комментаторы делают вид, что не замечают важного факта, что Кюхельбекер был гувернером-воспитателем Глинки в очень восприимчивый период умственного созревания юноши. Едва ли не нарочито не было сделано попыток расшифровать процесс творчества и историю создавания первой оперы Глинки. Тут сеть явных недомолвок и запамятований и т. п., хотя Одоевский, например, довольно четко указывает путь к разгадке и к построению вполне исторически закономерной и психологически безусловно убедительной гипотезы. Не сделано попыток вникнуть в работу над «Русланом», причины тормозов и т. д., — все ограничивалось пустыми росказнями об изменениях театрально-сценарных планов оперы, вызывавших изводившую Глинку возню с либреттистами. Не выяснены причины быстрого стремления Глинки в 1841–1842 гг. уладить дело с «Русланом», собрать все сочиненное и восполнить недостающие звенья, как и причины поездки, вернее, бегства в Испанию. Совсем избегалось раскрытие взаимоотношений Глинки с его врагами из влиятельной придворной и бюрократической знати и особенно с композитором Львовым, автором гимна. Я перечисляю немногое из того, чего не было — «случайно, конечно»! — сделано, хотя, несомненно, в свое время необходимые материалы были, что называется, «под рукой».

Посмотрим далее. «Случайно» не удосужились заинтересоваться, где же несомненно ценнейшие письма матери к Глинке, в которых, судя по тем, что сохранились, письмам его к ней, имеются сообщения, проливающие свет на важнейшие явления в жизни композитора и, в их числе, на любовь его к Екатерине Ермолаевне Керн, по всем данным единственную любовь, творчески оплодотворявшую и стимулировавшую подъем творческого воображения Глинки. Переписка его с Керн тоже «случайно» погибла. Остались неразобранными, с точки зрения интересов «глинкианы», архивы Львова, Вьельгорских, Гедеоновых, отца и сына, Шевырева, Соболевского, Ширкова (действительного либреттиста «Руслана»), родных Глинки и т. д., и т. д. Неизвестно, где немецкие подлинники писем Дена к сестре Глинки Л. И. Шестаковой, и почему-то никто не заинтересовался берлинским архивом Дена?! Не обследованы тщательно взаимоотношения В. Ф. Одоевского и, в особенности, В. П. Энгельгардта с Глинкой, как и архив Энгельгардта. Фрагменты воспоминаний последнего и вообще все его заботливое отношение к творчеству Глинки заслуживали непреходящего внимания. Переписка самого композитора издана в высшей степени небрежно. Совсем не выяснена история предсмертных дней, смерти и похорон Глинки, хотя помещенный Шестаковой в ее

«Воспоминаниях» «перевод» (а, по-моему, «вариант») письма Дена о кончине его «ученика-друга» рассыпается при тщательном историко-документальном анализе в прах!

Совсем скрыты «французские основы и теоретический фундамент» мастерства Глинки за счет преувеличенного превознесения заслуг Дена и, якобы, немецкого музыкального обучения Глинки — легенда, которая тоже рассыпается «в прах» при тщательном вникании. В данном отношении подчеркивается похвала Дену, высказанная Глинкой, но, якобы, наивно не замечается, чем она вызвана и как она опровергается целым рядом фактов в жизнеповедении Глинки, хотя бы по отношению к теоретическим трудам Дена. Немецкое в технике Глинки — просто вздор, ибо то «классическое», что в ней, есть, было международно-европейским для тогдашнего времени, как и техника Генделя, Моцарта и, особенно, Керубини, влиявших на созревание Глинки. Но и то, что есть в Глинке от классиков, отмечено чертами современной его юности французской композиторской школы, разумной, ясной и целесообразной.

В заключение еще: упорно всегда затушевывался интеллектуальный облик Глинки и содержание этого облика, и с каким-то тупым, назойливым упорством выдвигались черты Глинки, как общительного приятеля, каждая деталь его «собутыльничества» рассматривалась в лупу и с каким-то злым умыслом подчеркивалась, а все положительное либо замалчивалось, либо затушевывалось, и только лишь скромно и робко изредка появлялись попытки выдвинуть того Глинку, который действительно был создателем «Руслана» и чей умный облик и выразительнейший взор запечатлен на портрете-дагерротипе 1842 года — года завершения работы над «Русланом». Вот как обстоит дело с «глинкианой», причем я привел далеко неполный список выяснившихся ущербов. Привести их полностью вместе с тем, как и что удалось расшифровать, это означало бы написать работу, почти равную — количественно — известной книге П. Щеголева о гибели Пушкина. Хотя подтачивание творческой энергии Глинки и вызывание в нем психической депрессии не привели к дуэли, но страдания сердца великого композитора были едва ли менее сильны. Кроме того, почти все время опорочивалась его память, чего в отношении Пушкина все же избегали.

Я назвал свой очерк «На полях "Записок Глинки"» не случайно. Один факт из моей далекой юности, когда я еще не занимался музыкальными исследованиями, послужил в дальнейшем памятной путеводной нитью моих критических разысканий о Глинке, а отчасти и стимулом к ним. С детства своего я привык слышать в кругах разночинно-демократических и в мелкочиновничьей семье, к которой я принадлежал, много наивных, но красивых легенд о Глинке. Были среди известных мне с конца 80-х годов рассказов о Глинке упорно хранимые утверждения о его знакомстве с Рылеевым, вплоть до того, что Рылеев, мол, посоветовал юноше Глинке сюжет для оперы, то есть «Сусанина». Словом, людская демократическая молва любовно относила Глинку к декабристской поре и полосе русской культуры, и в этом она была — как мне всегда казалось — права. В более поздние годы уже моего студенчества, один из знакомых моих родных, имевший некоторое отношение к музыке, однажды, позвав меня к себе, показал мне тщательно им хранимый, но весьма обветшалый экземпляр «Записок Глинки», по-видимому, листки, сшитые из «Русской Старины». Взять с собой этот экземпляр мне не удалось, хотя я, просил, ибо, к стыду своему, я, уже начинающий композитор, этого памятника еще не читал. Но я заинтересовался множеством карандашных отметок на полях, восклицательных и вопросительных знаков и кое-где замечаний, затем букв, явно содержавших в себе инициалы имен и фа-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание