Выпуск № 7–8 (25) | 1935

Из ее рта, напоминающего тактовую черту времен Аретина¹, неслись такие каркающие звуки, что мои уши испытывали столь же приятное впечатление, как если бы кто-нибудь царапал гвоздем по стеклу. Ручки нежной дочери, напоминающие лапки майского жука, обняли папа. Он представил меня, как начинающего музыканта, и сказал:

— Ты непременно должна спеть ему большую арию, где много мест, то высоких, то глубоких, которые я очень люблю. Ты уже знаешь мой вкус.

С покровительственным видом она смерила меня глазами снизу вверх и заявила, откашливаясь:

— Папа, вы знаете, что я с некоторого времени постоянно «анрюмирована»², и поэтому я навряд ли смогу исполнить ваше желание. (Нарочито покашливая.) Боже мой, вы же сами слышите, как я хриплю сегодня.

Пришпоривая свою вежливость, я попросил ее спеть хоть что-нибудь, хоть несколько звуков...

И она, по природе своей уступчивая женщина, не могла устоять перед соединенными мольбами.

С небрежным видом уселась она за рояль и после нескольких яростных аккордов и неудавшегося хроматического пассажа закаркала бравурную арию Скарлатти.

Я удивлялся своему собственному добродушию и старался заглянуть в ноты через ее непокорные плечики (одно было высокомернее другого).

Пропев несколько тактов, она воскликнула:

— Ну вот, видите, ничего не выходит...

Снова спела несколько тактов, — прокляла свою хрипоту, — несмотря на это она кричала, как болотный дрозд, — и все же, хоть и с бесчисленными перерывами и остановками, достигла конца.

Мысленно я уже давал себе пощечину за то, что я не мог заставить себя вымолвить хоть парочку «браво», как вдруг, на мое счастье, появилась почтенная мама — великолепно сохранившаяся копия Ксантиппы — и заглушила мое робкое браво градом похвал, по сравнению с которыми шумное Allegro Враницкого³ показалось бы шелестом листвы.

— О, да, моя дочь настоящий гений. Это просто невероятно, как она талантлива. Правда, она занимается музыкой только с тринадцати лет, но она уже часто поправляет наших городских музыкантов. На гармонике она просто великолепно играет. О, да принеси же ее, это такой прекрасный инструмент.

Смертельный страх охватил меня в ожидании этого нового испытания; я смог только пролепетать, что инструмент необычайно хорош для исполнения Adagio.

— Совершенно правильно, — вскричала мама, — Adagio — это настоящая музыка; сыграй же нам «Птицелова».⁴

_________

¹ Гвидо из Ареццо (Гвидон Аретинский), родился около 995 г. Музыкальный ученый-теоретик.

²Enrumiert — модное во времена Вебера слово (от французского «rhume» — насморк).

³Павел Враницкий (1756–1808). Капельмейстер придворного оркестра в Вене, оперный композитор («Оберон», 1790), писал также симфонии и камерную музыку.

⁴«Я — птицелов» (ария Папагено из «Волшебной флейты» Моцарта).

Тут самообладание окончательно меня покинуло, и я слишком явно рассмеялся.

Члены почтенной семьи, лица которых вытянулись, как децима, шепнули друг дружке, что мои слуховые органы, должно быть, приближаются к обезьяньим и что я абсолютно ничего не понимаю в искусстве. Мама поспешила в кухню, папа был срочно вызван по делу, дочь, страдая от внезапной мигрени, спаслась в свой будуар, и не прошло и пяти минут, как я очутился в совершенном одиночестве. Я вздохнул так, как будто мои легкие были мехами в вестминстерском органе, призадумался и решил, что раз я не чувствую особого расположения к подобным визитам, то мне лучше будет сразу же отправиться на розыски нужных мне музыкантов.

ПЕРВАЯ ГЛАВА
ВТОРОЙ ВАРИАНТ

1819

Пример.

— И молоточек вылетел из своей подставки и несколько струн шумно испустили дух; столь яростно овладевшее мною негодование швырнуло мои руки на клавиатуру, неисписанную нотную бумагу на пол, опрокинуло стул и заставило меня вскочить и зашагать огромными шагами по моей узкой каморке.

Но я, — хоть и чрезвычайно раздосадованный, все же довольно искусно лавировал между ящиками и прочей мебелью.

Уже несколько месяцев меня пугает, расстраивает и мучит неприятное, минутами страшное чувство. За последние недели оно выросло и стало невыносимым.

— То неясное стремление в темную даль, от которой ждешь облегчения, хотя и не можешь себе ясно представить, как оно наступит; то мучительное движение внутренних сил, на которое сознание высокого идеала накладывает гнетущие цепи — порою теряешь всякую надежду на освобождение от них; — то непреодолимо-могучее желание работать; — те гигантские образы творческой воли, что в конце концов растворяются в абсолютной бездушности и свидетельствуют о гибели творческого начала.

Этот хаос волнующих и пугающих чувств, хаос, столь часто овладевающий всем существом художника, сейчас совершенно поглотил меня.

Желания, мечты и планы — тесное сплетение искусства и жизни — создавали это настроение уже и раньше, но сейчас оно охватило меня с безумной силой.

Бремя жизни давило меня, я бежал от него в искусство, но так как искусство живет только в жизни, а жизнь только в искусстве, то, соединяясь, — они лишь помогали друг другу истощать себя и меня.

Уже то, что я для работы уселся за рояль, было плохим предвестником. Композитору, который черпает свой материал из этого источника, почти всегда либо уже от рождения творчески ограничен, либо стоит на пути к тому, чтобы отдать свой дух в руки обыденного и пошлого. Ибо, как раз эти руки, эти проклятые пальцы пианиста — приобретая в результате вечных упражнений известную самостоятельность и своевольный разум — являются бессознательными тиранами и деспотами творческой силы. Они не изобретают ничего нового, — ибо все новое неудобно для них.

Потихоньку и мошеннически, как это и подобает настоящим ремесленникам, склеивают они из старых, им давно уже привычных, музыкальных частиц целые тела, целые произведения, и благодаря тому, что эти произведения выглядят почти как новые и звучат очень мило и закругленно, они одобрительно принимаются первой судебной инстанцией — подкупленным слухом.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Пример.

Содержание