горжусь своими выдающимися учениками: А. Мелик-Пашаевым, Е. Мравинским, безвременно погибшим Е. Микеладзе, Э. Грикуровым, внезапно ушедшим от нас М. Тавризияном и многими другими моими товарищами по искусству, ставшими активнейшими строителями советской музыкальной культуры.

За годы революции у нас сложились свои исполнительские традиции. Бережно относясь к эстетическим заветам классиков, мы научились смело отрешаться от догм и отбрасывать то, что оказалось отжившим и чуждым нашей действительности. По-новому почувствовали мы силу и жизненность музыки Баха, Моцарта, Бетховена. В исполнении русской классики с новой силой зазвучали глубина и возвышенность чувств, широта идейного содержания, народность и оптимизм.

Не могу забыть, как путиловские рабочие требовали в 30-е годы исполнения произведений Чайковского. Во время войны началась новая жизнь симфонизма Чайковского; такие произведения, как Четвертая симфония и Первый фортепианный концерт, стали подлинно массовыми, а Торжественная увертюра «1812 год» ответила патриотическому подъему советского народа.

А как по-новому зазвучало в наши дни наследие Рахманинова! Какое свежее ощущение русской эпической старины в Первой симфонии, какой трагизм высказывания художника, оторванного от родины, в его последних симфонических произведениях. В наши дни вновь обрели жизнь многие незаслуженно забытые произведения Глинки и Рахманинова. На мою долю выпала радость принять участие в работе по их восстановлению.

Все виды музыкального искусства, любимые народом, пользуются у нас равным вниманием и уважением. Для меня совершенно естественным было то, что накануне сорокалетия Октября я одновременно работал над партитурами Шестой симфонии Шостаковича, Девятой Бетховена и готовил песни советских композиторов для предстоящего народного торжества в Лужниках.

Наша страна сохранила и развила традиции мировой симфонической культуры. Но я часто думаю о том, что мы отстаем от запросов народа, что число имеющихся у нас высококвалифицированных симфонических коллективов далеко недостаточно. Предстоит еще многое сделать.

В моей обширной многолетней деятельности я постоянно ощущал благотворное внимание и заботу нашей партии и народа.

* * *

Иван Ершов

С. Левик

Иван Васильевич Ершов (1867–1943) — один из самых ярких артистов русской оперы — десятилетиями изумлял слушателей титанической силой своего таланта. Выросший в нищете, «кухаркин сын», он преодолел громадные трудности, пока окончил железнодорожное училище и получил должность помощника машиниста.

Россия 80-х годов не знала рабочей художественной самодеятельности. Ершов, рано обнаруживший певческий талант, пел где только придется. Нашлись добрые люди, которые обучили его музыкальной грамоте, другие — устроили концерт и на собранные деньги отправили его в Москву. Его приняли в консерваторию, о нем узнал А. Рубинштейн, — и это решило его судьбу. Придя к Рубинштейну, молодой певец вдохновенно исполнил песни Шуберта. Тогда же Рубинштейн горячо порекомендовал ему перевестись в Петербургскую консерваторию. Здесь Ершов учился превосходно; вначале он получал обычную консерваторскую стипендию, а затем «высшую», учрежденную Н. Фигнером.

По отзывам профессуры, тенор у него был лирический, «способный к энергическому выражению и, вместе с тем, к передаче мягкой, ласкающей, полной искренней сердечности».

И. Ершов (1897 г.)

Ершов окончил консерваторию с отличием и успешно дебютировал в Мариинском театре. Затем он уехал в Италию, где сразу же выдвинулся, и спустя два года возвратился в Россию — сначала в Харьков, а через год в Мариинский театр, чтобы больше с ним не расставаться.

Голос у Ершова был воистину выдающийся и прежде всего беспредельный по диапазону, причем его мощь и металлическая звонкость ни в какой мере не зависели от тесситуры.

Исполнитель труднейших драматических и характерных партий, Ершов был тенором «сильным», героическим и одновременно «легким». Особенно же в первые пятнадцать — двадцать лет своей оперной деятельности он с неповторимой легкостью преодолевал любые трудности, демонстрируя блестящее владение вокальной техникой.

И только тембр ершовского голоса был небезупречен — несколько зажатый, горловой, он оставался, по существу, единственно уязвимой чертой ершовского искусства.

Учителями Ершова были крупнейший русский педагог-вокалист Станислав Иванович Габель (ученик и преемник Эверарди) и знаменитый Росси, у которого Ершов занимался в Италии. Теперь уже трудно установить, в какой мере «зажатость» ершовского тембра была природной, неосторожно привитой или сознательно игнорируемой мудрыми педагогами (как в свое время и Эверарди, они остерегались «снятием горла» испортить голос певца). Об опасности таких экспериментов я неоднократно слышал от многих выдающихся артистов. Видимо, такова была ершовская природа; в пределах ее возможностей великий певец отлично знал, что делает. Первоклассный вокалист, чудесный артист и опытный педагог И. Тартаков, много лет наблюдая за своим соратником, считал, что Ершов «поет правильно».

Диапазон ершовских тембров был так же беспределен, как разнообразны были его чувства. И потому так нежно и поэтично звучал в его исполнении романс Иоанна Лейденского («Пророк» Мейербера), так мрачно и заостренно — «Полководец» Мусоргского, так презрительно, издевательски — песни Хлопуши («Орлиный бунт» А. Пащенко), так победно-радостно, восторженно — восклицания Зигмунда и Зигфрида, так страдальчески — вопли Гришки Кутерьмы («Сказание о граде Китеже»), отчаянно-испуганно и в то же время устрашающе — последняя реплика Ирода («Саломея»): «Убейте эту женщину»; лукаво-иносказательно — куплеты о Клейнзаке («Сказки Гофмана»), трогательно и в то же время солнечно-вдохновенно — дуэт с Зиглиндой («Валькирия»).

Неисчерпаемо было умение Ершова тембровыми красками раскрывать всю душу своих героев, их затаенные страдания и надежды, любовь и ненависть, радость и горе, притворство и искренность, великодушие и мелочность. И думается, в первую очередь потому, что его музыкальное чутье улавливало в музыке не только то, что было явным, но и то, что звучало в ней подспудно, что композитор обронил, может быть, случайно, бессознательно.

Язык звуков Ершов знал так же хорошо, как свой родной русский язык, и для передачи каждого звука в его словесной артикуляции, в каждом жесте, в каждой позе находились почти зримые средства. Мне кажется, что любой иностранец, не знающий русского языка, должен был в вокально-сценической передаче Ершова понимать каждую фразу.

Слушая Ершова на протяжении двадцати лет, придирчиво наблюдая каждый

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Иван Ершов

С. Левик

И. Ершов (1897 г.)

Содержание