Выпуск № 11 (216) | 1956 - страница 51

— Ну, вот теперь правильно, молодец!

Гитара пошла гулять по рукам. Видимо, все ребятишки мечтали научиться играть.

Вскоре я отъезжал от станции «Павлик Морозов» к станции «Водная». Под оглушительный свист начальника поезда маленький паровоз и три вагончика тронулись в двухкилометровый пробег. Бригада мальчиков и девочак четко выполняла свои обязанности.

Вот станция «Водная». Начальник поезда с достоинством козыряет встречающим на перроне — тоже, видимо, каким-то своим начальникам. Девочки-проводницы прячут желтые сигнальные флажки и, открыв ключом дверки вагона, выпускают на перрон пассажиров.

...Сколько таких хороших начинаний, думал я, имеется у нас в Советском Союзе. Как все это радует сердце. И все же далеко не все хорошие начинания приводят к массовому движению.

Вот взять хотя бы этот урок на гитаре. Сколько непосредственного желания у ребят самим научиться играть — на гитаре, балалайке, баяне. А кто поддержал это стремление? Где педагоги? Кто их готовит? А ведь эти ребята — будущие кадры, если не профессиональных музыкантов, то уж слушателей-то наверняка. Ах, как они нужны нам, музыкантам, эти чуткие, внимательные слушатели!

Сейчас очень важно во всю ширь развернуть борьбу за музыкальное воспитание советских ребят со школьной скамьи. Тогда-то нам (и я верю, что так и будет) не только трех десятков оперных театров, а сотни будет мало! Я уверен, что скоро придет время, когда в каждой советской семье предметом первой необходимости станут музыкальные инструменты и ноты. А это неизбежно приведет к естественной потребности всех регулярно слушать хорошую музыку.

Утро кончилось. Я выходил из парка. Но тут меня нагнали звуки репродукторов — и понеслись со всех сторон голоса наших доморощенных «испанцев», «итальянцев», «французов», вроде Шульженко, Глеба Романова и прочих «популярных знаменитостей». «Домино, домино»,— слышится справа, «Бесаме мучо»,— хрипит слева, а впереди, у выхода, из радиорупора несется песенка из фильма «Возраст любви». Проскакиваю эту последнюю модную песенку и с облегчением сажусь в троллейбус...

До следующего письма, мой друг.

Письмо третье

Легенда и песня

Приветствую тебя на этот раз с берегов озера Тургояк! Это одно из самых живописных мест Южного Урала. Озеро окружено высокими сопками, покрытыми густым сосновым лесом. Тургояк очень глубок и почти всегда волнуется. Свежий уральский ветер все приводит в движение — облака, воды, леса. А люди, живущие на берегах озера, словно заряжены вечной, крепкой бодростью, таящейся в природе Урала.

Здесь расположились дома отдыха для челябинских рабочих и служащих. Побывав а гостях в доме отдыха на правом берегу, я на другой день должен был встретиться с отдыхающими на левом берегу Тургояка.

Лодка средней величины с мотором от легковой «Победы» бодро потащила нас на середину озера, обдавая с ног до головы сверкающими брызгами. Чем дальше от берега, тем сильнее волнуются воды Тургояка. Неожиданно из-за сопок появляется грозовая туча в зловещей белесой оправе. Моя сухопутная душа невольно потянулась к берегу. Мотор залопотал что-то непонятное и стих. Мне стало совсем «неуютно». А волнение на озере все усиливается...

Водитель возится с мотором, а нас постепенно относит в сторону какого-то острова, покрытого густым лесом. Налегаем во всю на весла. Молния. Гром. Канонада горного эхо. И сразу проливной дождь. Но мы уже на острове, в пещере. Закурили, заговорили. Спрашиваю у водителя, что за остров?

— «Святой Верой» люди называют.

— А почему Верой, да еще я святой? — любопытствовал я.

В ответ я услышал легенду, по содержанию очень схожую с «печальной повестью» о Ромео и Джульетте. Юноша и девушка любили друг друга, но родом принадлежали к двум враждующим семействам первых русских горнопромышленников на Урале. События развивались совсем, как у Шекспира, только конец легенды оказался иным: юношу услали на дальний рудник, а Вера поселилась на острове и век свой прожила вот в этой пещере, в которой мы скрылись сейчас от дождя...

Гроза прошла, появилось солнце, и все вновь заблистало. С самой высокой точки острова был виден знаменитый Ильменский государственный заповедник. На многие десятки километров раскинулся он по отрогам гор. Необычайная тишина, царившая вокруг, придавала торжественную величавость панораме, представшей нашим взорам. Как же ты сказочно-прекрасна, моя родина Россия! Как хорошо жить на свете!..

А теперь послушай, как складываются легенды о том, что мы с тобой еще не так давно переживали. Это рассказ о рождении народной советской песни и о ее живом авторе, а не о безвестной «святой Вере». И песню и ее автора мы с тобой хорошо знаем. Тем более интересна эта правдивая повесть о недавнем прошлом.

В субботний вечер в Доме культуры Челябинского тракторного завода шел молодежный бал. (ЧТЗ — младший брат нашего Кировского завода. Он возник во время Отечественной войны, когда в Челябинск был частично эвакуирован Кировский завод из Ленинграда). Танцы, викторины, лотереи, игры сменяли друг друга...

В перерыве меня попросили сыграть что-либо из своих сочинений. Вокруг рояля собралась молодежь. Поодаль расположилась группа пожилых рабочих. Я рассказал, над чем работают мои товарищи-композиторы, поделился своими творческими планами. Сказал и о предстоящем Втором съезде композиторов СССР. Потом исполнил несколько своих песен. Завязалась непринужденная беседа о музыке.

— Какая вам больше всего нравится песня? — спросила одна из девушек.

— Если вы имеете в виду мои песни, — ответил я,— то автору всегда очень трудно ответить на этот вопрос.

— Ну, а из песен ваших товарищей, — настойчиво добивалась ответа девушка.

— Больше всего мне нравится песня В. Соловьева-Седого «Прощай, любимый город», — не задумываясь, ответил я и тут же предложил ее спеть всем вместе. И звуки этой прекрасной песни разнеслись по всему зданию. Пели стройно, воодушевленно.

Потом опять начались танцы. А я подсел в кружок пожилых рабочих. Вот тут-то я и услышал из уст старого рабочего с ЧТЗ рассказ о песне. Вот он:

— Да, хороша песня, что и говорить. И как молодежь ее спела — душевно, сердечно. Что мотив, что слова, все едино хорошо! А для меня эта песня особенно дорога. И вот почему. Было это не то в августе, не то в сентябре сорок первого года. Ехал я в эшелоне, сопровождал заводское оборудование в эвакуацию (до войны в Криворожье работал). Платформы открытые, дождь, слякоть, холодный ветер. На станциях сутками стояли. Иной раз кипятку не раздобудешь. А кругом что делалось! Одним словом, не до песен тогда было. Песни словно вымерли. Вздумал я однажды тихонько напеть про себя, так напарник на меня волком глянул — я и замолк.

Вот как-то ночью подходит наш эшелон к небольшому полустанку (недалеко от Куйбышева). Слышу — где-то невдалеке вроде поют хором. Ну, думаю, ослышался. Только нет! Поют. А как остановился эшелон, стало тихо, понял я, что это за пение: то бабы причитали в голос, и ребятишки малые на руках у них истошно кричали. Воинский состав стоял на последнем пути, молчаливый, наглухо закрытый. И солдаты — отцы, сыновья, братья, внуки — молча глядели из вагонов на провожающих. От такого «пения», думаю, сам заплачешь.

Понемногу стали просыпаться мои товарищи. Вскорости все собрались у нашего вагона. Хмурые, бледные лица. В глаза друг другу никто не смотрит.

Воинский эшелон отошел. Бабы еще сильнее заголосили, потом стихли, стали расходиться. Полустанок опустел. Вижу, моим товарищам как-то не по себе. Молчат все. Спать, наверное, никто не сможет. А я, надо вам сказать, до войны в хоре окта-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание