Воспоминания о И. Ершове
В далекие студенческие годы мне довелось слышать Ивана Васильевича Ершова в Мариинском театре в операх «Зигфрид» Вагнера и «Сказание о невидимом граде Китеже» Римского-Корсакова, а потом в «Кармен» Бизе.
Я на своем веку слышал многих прославленных теноров — и русских и иностранных, но ни один из них не производил на меня столь сильного впечатления.
И. Ершов был редчайшим самородком, большим художником, в котором были органически слиты вокальное и актерское мастерство. В Ершове поражал не столько голос его — сильный и очень своеобразный по тембру, сколько замечательное мастерство пения. Редкая дикция и необычайное богатство интонаций, выразительность жеста и мимики, пластичность движений, огненный темперамент помогали ему создавать полнокровный тип, а не условный оперный образ. В этом умении его превосходил только Федор Шаляпин.
Имя Ершова было известно всей России, однако сравнительно немногие видели его на сцене. Скромность Ершова была удивительна. Он никогда и нигде не гастролировал, не терпел рекламы, не заискивал перед буржуазной прессой, не давал интервью пройдошливым репортерам...
Я познакомился с Иваном Васильевичем Ершовым, когда он уже оставил театр. Поселившись в 1919 году в Детском селе, я впервые увидел его в обычной обстановке, не на сцене. Не помню уже, кто нас познакомил. Ершов жил в домике у Лицейского сада. Здесь когда-то проживал лицейский учитель пения — Теппер, у которого бывал с другими лицеистами Пушкин. В XX веке этот дом получил иную, менее почетную известность: он принадлежал фрейлине Вырубовой, частым гостем которой бывал Распутин. После революции Советское правительство передало этот дом одному из первых народных артистов республики Ершову.
Ивану Васильевичу тогда было уже за шестьдесят. Однако выглядел он совсем не по-стариковски. Прекрасно сложенный, стройный человек, уверенный и легкий в движении. Только грива еще темных, но с сильной проседью волос напоминала о старости. Могучая голова, крупные черты лица, нос с горбинкой, высокий крутой лоб и совсем молодые глаза, пронзительные и легко загорающиеся под широкими седыми бровями. Резкий очерк большого рта, тонкие губы с красивым повелительным извивом. Силой, мужественностью веяло от его фигуры. Вероятно, в какой-то мере это впечатление было ошибочным и порождалось великолепным актерским умением держать себя. Впрочем, иногда давал знать себя ревматизм, иногда прорывалась нервозность — старик тяготился сознанием своего творческого бессилия.
Я встречался с Иваном Васильевичем чаще всего в поезде, по дороге из Детского села в Ленинград. В те часы Ершов обычно ездил в Ленинградскую консерваторию, где ставил оперные спектакли студентов. В Детское село мы возвра-
щались в одно и то же время и садились всегда в один и тот же вагон. Кто входил первым, — занимал место для другого. Во время этих поездок, продолжавшихся из года в год, вплоть до переселения Ершова в Ленинград в 1933 году, мы вели с ним беседы, преимущественно об оперном искусстве.
Ершов был крайне недоволен тогдашним положением оперного дела и особенно подготовкой кадров. Он утверждал, что оперные артисты в большинстве своем менее образованы и культурны, чем драматические. В наши же дни вокальное и культурное развитие певцов резко снизилось.
— Никак нельзя сказать, — утверждал он, — что у нас перевелись голоса. Голоса есть прекрасные. Беда только в том, что они подвергаются порче в самом начале обучения в дилетантских клубных кружках. Плохая постановка голоса, неправильное дыхание, отвратительная дикция — вот что получают они, за редкими исключениями, от своих первых руководителей. Понятно, что консерватории исправить эти недостатки очень трудно, да и в самой консерватории нет правильной системы вокального образования. Что ни преподаватель, то своя система. Культурный уровень молодых певцов совершенно недостаточен, а консерватория по этой части далеко не оправдывает своего назначения.
Он с горечью рассказывал об одном молодом исполнителе партии Онегина в студенческом спектакле:
— Не чувствует он Онегина, не понимает, ходит по сцене с развальцем, то и дело чешет нос и поет без всякого смысла. Поговорил с ним, а он, оказывается, об Онегине ничего не читал, даже статьи Белинского не знает, да и самый роман Пушкина прочитал поверхностно в вечерней школе. Дает звук, вот и все. А звук прекрасный. Его захваливают, а надо бы бить, и крепко. «Чего вы хотите от меня, Иван Васильевич? — говорит. — Я из рабочих, из слесарей. Откуда мне знать все, что вы говорите об эпохе, о среде?» Как вам это понравится? Я и напустился на него. А Шаляпин, спрашиваю, из каких был, из аристократов что ли? Сам брал, и ты сам бери. Читай! Выйдешь на сцену, тебя не спросят, кем ты был — слесарем или кем другим, а потребуют: давай пушкинский образ, давай Чайковского. «Искусство народу!» — великие слова! Искусство, а не суррогат искусства!
Вероятно Ершов был очень строгий и придирчивый учитель, но он болелдушой за каждого своего ученика.
Заставить Ивана Васильевича разговориться о прошлом Мариинского театра было очень трудно. Он явно воздерживался от оценки своих бывших товарищей по работе. Зато администраии, особенно дирекции императорских театров, доставалось от него крепко: он ненавидел царских чиновников, ведавших искусством и ничего в нем не понимавших. Дирекцию он называл «змеиным гнездом» и «гнездом интриг».
Из своих сотоварищей по сцене он с особым уважением отзывался о Э. Направнике. По его словам, Мариинский театр наполовину был обязан успехом своему главному дирижеру. Направник искусно подобрал оркестр и сделал из него замечательный музыкальный коллктив. Даже наиболее прославленные иностранные дирижеры считали за честь дирижировать этом оркестром. Так же отменно вышколил он хормейстеров и хор. Артисты преклонялись перед авторитетом Направника и послушно шли за его палочкой. Он был диктатором оперы. Ему смел возрожать один Шаляпин, который по словам Ершова, был гениальным новатором оперы. Направник точно следовал партитуре, не разрешая себе ни на иоту от нее отклоняться. Шаляпин же подчинял свое исполнение не формальному музыкальному тексту (хотя и он не позволял себе ничего менять в партитуре), но духу и смыслу музыки. Поэтому он не раз вступал в спор с Направником и по поводу ритма и по поводу интерпретации отдельных сцен. Переубедить Направника было очень трудно. И порой случалось, что он отказывался дирижировать в тех спектаклях, в которых пел Шаляпин. Направник восхищался пением и игрой Шаляпина, но у него не поднималась рука «искажать», как он говорил, творение композитора. По словам Ершова, в большинстве случаев прав был Шаляпин. находивший в музыке, особенно у Мусоргского, то, чего не улавливали даже такие мастера, как Направник.
-
Содержание
-
Увеличить
-
Как книга
-
Как текст
-
Сетка
