Выпуск № 8 (189) | 1954 - страница 29

потом Моцарта. Но лучше сперва легкие из симфоний. Затрудняйте свой слух — поймите это. Может быть, услышите восемь — шестнадцать тактов в один прием — и утомитесь. Ничего. Завтра опять и опять, и чтобы всегда слух к ответу: не упущено ли чего!

Долго Николай Андреевич объяснял, как и что именно следует требовать от своего слуха, «не давая ему пощады». Потом указал на желательность подготовки слухового внимания перед концертом:

— Достаньте заранее партитуру, проштудируйте ее всю и в концерте старайтесь сравнивать, что слышалось вам, с тем, что слышите теперь. Будет трудно. Взвесьте свои недочеты и потом задавайте себе задания перед концертами: проследить такой-то внутренний голос, такие-то вступления, уловить расположение аккордов, объяснить себе, почему там, где ваш внутренний слух ощущал провал — его нет, почему пропадает та или иная звучность, вина ли тут дирижера или композитора. Ходите непременно на камерные концерты: струнный квартет с его тончайшими колебаниями в интонациях — замечательная школа, если только квартетисты превосходные. Иначе беда — хуже фальшивят, чем любой неслаженный оркестр. Затем, научитесь слышать хор: вот голосоведение в его прекрасной естественности.

Расхаживая по гостиной, Николай Андреевич с расстановкой произносил фразу за фразой, роняя драгоценные для меня мысли. Я жадно ловил. Здесь я слышал иное, чем у В. Стасова, иное, т. е. уже внутренне композиторское, лабораторное, очевидно, рожденное в громадном опыте. Это было раскрытие дела — композиторства, сочинительства или, вернее, пропилеи перед ним, так как Парфенон творчества был для меня еще тайной: я сочинял пока наитием, слуховым инстинктом, потребностью высказывания в музыке, правда, не «нутром», т. е. хваленым российским озорством, а с определенно намеченной целью и все же вкусом. Но все-таки цель и вкус еще не включались во все сочинение, не становились до конца музыкой.

Наставления Н. Римского-Корсакова, конечно, произвели в моем сознании, восприятии и оценке музыкальных явлений полный переворот. Его замечания по поводу слуха вызвали своего рода кризис. Здесь я резюмировал далеко не все, и даже возможно, что слышал от Николая Андреевича кое-что из резюмированного здесь позднее.

Возможно, что подобное я узнавал вскоре же от Александра Константиновича Глазунова, которого я часто встречал у В. Стасова, и от Анатолия Константиновича Лядова, когда поступил в консерваторию. Главное, однако, и существенное я излагаю верно, потому что со следующего дня я попытался упражнять свой слух указанным методом, твердо запомнив сказанное. И, как мне ни было трудно, я упрямо учился познавать музыку «изнутри» и строгим усилием воли старался заставить слух, а не глаз держать контроль над видимой в партитуре музыкой. Чтобы качественно по-иному осознать интервалы, я изобретал сам всевозможные «экзерсисы» для развития слухового внимания и напряжения.

Сложнейшим делом было перевоспитать в себе легкомысленно пассивное ощущение интервалов как данностей в активное освоение каждого интервала в качественности его и в конкретно-интонационной сопряженности любого интервального комплекса. Дело доходило порой до слез от досады. Я завидовал товарищам, не обладавшим абсолютным слухом. Сколько, бывало, времени я просиживал над простейшими из гайдновских квартетов...

Я старался «достигнуть» слухом, а не получать готовым материалом звуки в их последовательности и одновременности. Конечно, все это

осуществлялось хоть и с трудностями¹, но без малейшей помощи рояля...

Записка, которую мне дал Н. Римский-Корсаков, была его визитной карточкой к композитору и преподавателю консерватории Василию Павловичу Калафати, симпатичному, сердечно ценимому мною человеку, дружески меня встретившему и сорганизовавшему мои раскиданные познания. Словом, он поставил мое пылкое воображение на твердую почву. Кое в чем подрезав ему крылья, он обеспечил мне «на данном участке», начав с «азов гармонии», возможность здравого усвоения первичных стадий композиторского ремесла.

В университете я очень ярко сдал «первый круг» экзаменов, особенно выделившись по философии, у А. Введенского, и перешел на второй курс. Этой удачей я завоевал себе освобождение от платы за учение до окончания университета.

Таким образом, лето 1904 года прошло в мирной обстановке «Старой оранжереи» в Шуваловском парке, в частых посещениях В. Стасова и в подготовке к осеннему приемному экзамену в консерваторию. Сочинял мало.

Впервые близко ощутил обаяние громадного таланта и всего музыкального облика А. Глазунова: он много и красиво показывал свою музыку у В. Стасова. Потом в концертах и в театре (балеты) я этой же музыки не узнавал: ноты те, а пластическая выразительность и своеобразное раскрытие эмоционального исчезало. Раз как-то, не в концертах ли Русского Музыкального Общества, довелось мне услышать исполнение Четвертой глазуновской симфонии, вполне отвечающее впечатлениям от трактовки своей музыки автором за роялем на даче у В. Стасова. Кажется, дирижировал Менгельберг.

Пианизм А. Глазунова трудно охарактеризовать. Приходит на ум слово: плавность. Можно обратиться к поэзии, к интонациям русского стиха за сравнением. Лучше всего «плавная фортепианная речь» А. Глазунова, неторопливая поступь любых tempo, граненая выигранность «фигур», — несколько старомодная в сравнении с «обобщенческой» манерой и напряженной «сытной» динамикой неопианизма начала века, — созвучит началу пушкинской «Полтавы» и вообще всему интонационному строю этой поэмы.

Вот в таком строе показывал А. Глазунов сперва эскизно, а впоследствии в законченном виде прекрасную медленную часть своей Восьмой симфонии. Когда он играл сам, мне вполне убедительным являлся его симфонизм, столь «антиподный» взволнованному стилю драматизированного симфонизма Чайковского. Но все же даже обожавший А. Глазунова В. Стасов сознавался, что развитие А. Глазунову не дается, что оно — часть в его симфониях, а не природа симфоний. Он определял даже грубее: «пошла теперь арифметика!» В другом месте я расскажу, как сам А. Глазунов, очень скорбя,— раскрывал однажды причины ощущаемых им «тормозов» в своем творчестве. Но в его фортепианной передаче расцветала форма: он находил интонационно «под пальцами» то необходимое «иррациональное», чему инструментовка, из-за своей пухлой пышности и «рассудительности», мешала проявиться в оркестровом исполнении. Очень темпераментно-сочно звучали партитуры глазуновских балетов (особенно

_________

¹ Я почему-то никогда не сообщал Николаю Андреевичу о трудностях в развитии его советов. Скромность часто кажется людям гордостью, и возможно, я из-за этого много страдал. Потом, как-то просматривая одну из моих работ в классе инструментовки, Николай Андреевич взглянул на меня и сказал: — Да, вот теперь у вас с вашим слухом все обстоит очень, очень хорошо.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание