Выпуск № 8 (189) | 1954 - страница 30

«Испытание Дамиса» и «Времена года») у дирижера Дриго: сквозь «толщу» инструментовки он умел, как никто, передавать слушателям из звена в звено балета увлекательную поступь полнокровной сочной музыки. И это исполнение тоже приближалось к фортепианной передаче автора.

Как вкусно и жизнерадостно, но не нарушая их лирически-напевного романсного склада, играл А. Глазунов свои пластичнейшие вальсы! Ничего от «венского пошиба», но в то же время все лучшее «классическое» из интонаций Wienerwald’a здесь звучало в выразительнейшем русском претворении. В. Стасов, как истый гедонист, наслаждался, дыша полной грудью, и целовал своего «орленка». Действительно, тут рассуждать не приходилось. Под пальцами А. Глазунова пел русский вальс. Тогда уже я ощутил своеобразную свежесть и утонченность вальсовой культуры в русской музыке. Это — давно волнующая меня тема, которую никак не удается сделать книжно-осязаемой из-за все новых и новых работ.

Здесь я коснулся А. Глазунова вкратце, только в очерке впечатлений от его музыки в его собственном исполнении. Оно меня всегда волновало.

Обычно за А. Глазуновым к стасовской даче заезжал его постоянный извозчик. Поздно вечером, в темноте Александр Константинович отвозил меня — по дороге к себе в «Озерки» — в «Старую оранжерею». Не хотелось заводить лишних разговоров: молчалось от красивого волнения в душе, вызванного музицированием великого, стройного, рано расцветшего и созревшего русского таланта. Бывают столь простые и ясные чисто музыкальные радости в жизни, которых словами не расскажешь. Вот такое впечатление оставляла задушевная скромная фортепианная игра А. Глазунова.

Вспоминается вся его тучная фигура с неизменной сигарой, тихой речью, тяжеловатой, неслышной, медлительной поступью. Я знавал ласково-одобрительный тон его голоса, знавал и ворчливый, очень недовольный. Но и тогда нельзя было — не сходясь с ним во взглядах — его не любить. Не могу простить себе, что, имея в памяти эти юные воспоминания, я в зрелом своем возрасте вдруг по-мальчишески задорно вступал с ним в полемику в печати. Сознаю: напрасно обидел скромного своей затаенной печалью человека, зная эту печаль, и мог бы не вступать в спор с выдающимся мастером.

Тем же летом (или в следующем) я встретился в Старожиловке у В. Стасова с Ф. Шаляпиным. Передо мной раскрылись вершины русского вокального искусства, о существовании которых я и не мечтал. Ф. Шаляпин был прост, остроумен и обаятелен. В полном расцвете своего таланта он, обожая В. Стасова, расточал перед ним неисчерпаемые богатства своего пения и своей души. Ничего художественно-совершеннее и выше этих нескольких вечеров (Шаляпин у Стасова! — по всему Парголову шел клич) я еще не испытывал в жизни. С Ф. Шаляпиным обычно приезжал и чутко аккомпанировал ему Феликс Михайлович Блуменфельд, композитор, дирижер и пианист, превосходный восторженный музыкант. Бывал и брат его Сигизмунд Михайлович.

Думается, что еще в 1904 году я познакомился у В. Стасова и с Алексеем Максимовичем Горьким. Встречал я его и в «Пенатах» Репина, вместе с Марией Федоровной Андреевой...

Наконец, ранней осенью (10/23 сентября) 1 904 года я держал экзамен в консерваторию. Конечно, волновался, хотя, в сущности, страшиться было нечего, лица были знакомые. Николай Андреевич Римский-Корсаков трогательно следил за моими ответами, очевидно, желая, чтобы я по своей застенчивости в чем-нибудь не «оступился». А. Глазунов прове-

рил мой слух, остался доволен. Сольфеджио прошло благополучно: я ненавидел свой «никакой голос» до слез и злился, когда приходилось «вокализировать». Чтение с листа для меня не было затруднением.

Когда дошло дело до сочинений, Н. Римский-Корсаков сам выбрал из моих нот, очевидно, по его мнению, наиболее удачное. Начал я с показа романсов. Играя «Песнь соловья», заметил, что из дальнего угла директорского кабинета подошел неизвестный еще мне человек: пожилой, полноватый, довольно хмурый, со странными — не то спрятанными, не то как бы подернутыми дымкой глазами. Он показался мне ниже среднего роста. Молчаливо встал около рояля. Молчаливо отошел. Вся его фигура выдавала одно желание, как и его глаза: «пожалуйста, не пытайтесь проникать в мое я, в мою душевную жизнь. Я тут с вами, умею быть любезным, и довольно». Глаза его подчеркивали: «через нас вам не прочитать мыслей».

После я много раз видел эти глаза ласковыми, приветливыми. Они необычно светились, когда их обладатель говорил о Глинке, о Шопене или когда — очень, очень редко — мне удавалось угадать что-нибудь особенно ему дорогое в его музыке. Редко, ибо он старался не допускать в свою творческую лабораторию, и когда, бывало, к ней начнешь подбираться — глаза строго вставали на стражу.

Человек этот был Анатолий Константинович Лядов, тончайший музыкант и спрятавший себя донельзя в своей самопридирчивости композитор. Я почти еще не знал его музыки. Ее застенчивая душевность, ее интеллектуальный замкнутый артистизм были мне долго еще не доступны: свою музыку он окутывал холодной пеленой строгих канонических норм голосоведения¹.

Первое, что меня взволновало в его лиризме, — вариации на тему Глинки: и сквозь «отполированный», галантный стиль я учуял в них интимно-лядовское чувство красоты человеческой мысли. Восхваляемые В. Стасовым «Бирюльки» и даже «Интермеццо» трогали меня мало. Да и теперь я не очень люблю лядовские «маски» (Шопен, Шуман, в конце жизни Скрябин). В них для меня звучало неприятное в А. Лядове, да и у многих беляевцев, даже у Н. Римско-го-Корсакова, когда он становился в своей музыке «беляевцем»: «вот взгляните, можно сделать музыку совсем как у Шопена или Шумана, но чище, логичнее по голосоведению!» Лядова русских песен для оркестра, Бабы-яги, Кикиморы тогда еще не было.

И вот этот композитор сделался моим наставником, что мне стало известным вскоре же, когда он вошел в наш класс на первый урок гармонии. И именно он, как дивный человек, чуткий художник музыки, имел в моей жизни, во всем моем музыкальном и впоследствии писательском формировании значение сильнейшее.

Многие заданные им мне загадки я разгадывал постепенно, а иные из них разгадываю только теперь — и всегда к своей пользе...

_________

¹ То же, что и в глазах: «не смейте проникать в затаенные мысли, а любоваться музыкальным узором — пожалуйста, любуйтесь вволю!..»

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание