Выпуск № 11 (168) | 1952 - страница 12

задорно, порой, например в финале, с веселым озорством.

Соотношение и развитие этих образов и воссоздают живой облик молодого человека нашего времени — серьезного и жизнерадостного, действенно-активного и в то же время способного к чувствам нежным и мягким. Но при этом всегда и прежде всего — устремленного вперед, в будущее.

Таким образом, по типу своей драматургии, лишенной острых коллизий, Седьмая симфония Прокофьева стоит ближе к лирической сюите или своеобразной четырехчастной поэме, нежели к драматической симфонии. Ее драматургия — в многостороннем показе одного жизненного явления, она выявляет и утверждает главную из этих разных сторон, определяющую наиболее типичное в воплощаемой жизненной теме. В данном случае это утверждение целеустремленности в облике советского молодого человека.

Я не знаю, какой программой руководствовался Прокофьев, сочиняя свою новую симфонию, и была ли у него при этом вообще конкретная литературная программа. Но музыкальные образы симфонии сами по себе столь конкретны, что нетрудно уловить их объективное содержание.

Слушая Седьмую симфонию Прокофьева, восхищаешься и непосредственной красотой ее музыки, и стройностью формы, и мудрым мастерством. Мне кажется, что Прокофьев никогда еще не достигал такой ясности стиля, как в этой симфонии. Мелодика развивается здесь привольно и свободно, ритмика, гармония и оркестровая ткань всегда свежи, интересны и при этом естественны. Здесь все «по-прокофьевски», и все как-то удивительно просто и — не побоюсь этого определения — классично в смысле ясности и законченности выражения.

Главным, определяющим началом в музыкальном языке симфонии является ее мелодика, связанная — прямо или опосредствованно — с мелосом русской музыкальной классики. Вдохновенны все три темы первой части (главная, побочная и лаконичная заключительная) и темы второй части. Но нельзя отказать в привлекательности и темам двух последних частей, особенно финала.

Первая часть (Модерато) начинается с изложения основной темы — проникновенной мелодии широкого дыхания, нежной и задумчивой. Легкие, подвижные фигурации оживляют эту мелодию во второй ее половине, и без излишних, отяжеляющих форму связующих эпизодов она переходят ко второй теме — уже охарактеризованной выше как образ энергии, устремленности вперед. Эта романтически светлая мелодия — одно из лучших созданий Прокофьева. Экспозиция первой части завершается короткой темой, скорее попевкой, столь же оригинальной, сколь и простой, удивительной по своей интонационной и гармонической свежести. Все три темы этой части настолько увлекательны, что с удовлетворением воспринимаешь почти буквальное их повторение в репризе (однако с еще большим просветлением во второй теме) и несложное их развитие в лаконичной разработке.

Вторая часть симфонии, написанная в движении умеренного вальса, по-своему развивает традиции симфонических вальсов Чайковского. Мелодии этой части, скорее дополняющие друг друга, чем контрастирующие, переплетаются в мягком и нежном движении, словно освещенном не слишком ярким, но мягким и теплым солнечным светом. Впрочем, к концу части этот свет усиливается, и она завершается ликующим мажором — так светиться может только молодость наших дней!

Третья часть (Анданте эспрессиво) проникнута ничем не омраченной, светлой лирикой. Она вводит нас в мир более глубоких и сосредоточенных чувств. Лишь в среднем эпизоде появляется легкая улыбка, молодая, почти детская шутка. По художественной выразительности эта часть представляется мне менее значительной. Ее мелодика красива, но несколько фрагментарна, что особенно досадно в «распевной» музыке медленного движения. К тому же порой ощущаются неожиданные для Прокофьева, слишком «прямые» веяния шумановской лирики. Впрочем, недостатки эти относительны, и Анданте не снижает общего впечатления от всей симфонии.

Чуть проскользнувшая в среднем эпизоде Анданте шутливая улыбка выходит на поверхность, занимает главное место в финале симфонии. Вспоминаются лучшие прокофьевские скерцо, на которые он всегда был большим мастером. Но если раньше во многих его скерцо за внешне

беззлобной шуткой обнаруживался саркастический яд, то в финале-скерцо Седьмой симфонии преобладает мягкий и добродушный юмор. Лишь изредка возникают более «колючие» звучания, но Прокофьев быстро отстраняет их и музыкой вновь овладевает непосредственная жизнерадостность, радостное ощущение силы, юности, счастья...

По характеру эта часть — конечно, типичное скерцо, которое вряд ли могло убедительно завершить всю симфонию. Прокофьев, видимо, это осознал: он мастерски переключил окерцозность в сферу более серьезных настроений и убедительно построил развернутую коду финала на широкой побочной теме из первой части. Такой план построения симфонии нельзя не признать счастливой находкой автора. Он достиг не только цельности всего произведения, но и рельефно подчеркнул свой основной идейно-художественный замысел.

С большим вкусом написаны последние страницы симфонии: после полнозвучного проведения мужественной, широко развитой мелодии, особенно светло звучащей вслед за потоком скерцозности, музыка, оставаясь неизменной в своем жизнеутверждающем характере, постепенно затихает, словно уходя вдаль.

Здесь по-своему, в симфонических масштабах, претворен излюбленный в исполнении некоторых советских песен прием постепенного удаления звучности — при сохранении внутренней силы и определенности основного напева.

Такова в общих чертах новая симфония Прокофьева — одно из лучших произведений советской симфонической музыки последних лет.

Передать в словах то впечатление, которое эта симфония оставляет после первого прослушивания в фортепианном изложении, конечно, очень трудно. Надо услышать ее в живом оркестровом звучании. Без этого не оценить ее ни в целом, ни во множестве отдельных увлекательных подробностей. Еще труднее словами рассказать об особенностях оркестровой партитуры симфонии, выполненной мастерски, творчески оригинально и изобретательно.

Говоря о партитуре Седьмой симфонии Прокофьева, как и обо всем этом сочинении, хочется привести слова В. Белинского: «Истинная оригинальность в изобретении, а следовательно, и в форме, возможна только при верности поэта действительности и истине». В своей новой симфонии Прокофьев верен действительности и истине, и потому его неистощимая фантазия принесла отличные плоды. Хочется выразить уверенность, что новая симфония Прокофьева займет достойное место в нашем концертном репертуаре среди лучших сочинений советских композиторов. Требовательная советская аудитория оценит многие достоинства этого произведения и полюбит его.

Седьмая симфония — прекрасный образец симфонической лирики наших дней, свидетельство неистощимости таланта Прокофьева, его творческой фантазии, его настойчивого стремления к правдивости, искренности и красоте в музыкальном воплощении образов нашей действительности.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание