Ребенок часто и подолгу болел. Но и больным он продолжал работать. В 1765 году в Гааге лежащий в постели после тяжелой болезни девятилетний Моцарт сочиняет музыку на доске, положенной на кровать. Из Милана он пишет домой: «Моя дорогая мама. Я не могу много писать, т. к. пальцы болят от столь многого писания речитатива».

Поселившись в Вене, он сообщает сестре свой распорядок дня: «В шесть часов утра я уже всякий раз причесан. В семь часов совсем одет. Затем я пишу до 9 часов. С 9 часов до часа — мои уроки. Потом я кушаю... До 5 или 6 часов вечера я не могу работать — чаще всего этому препятствует академия; если нет, то я пишу до 9 часов. Затем я иду к моей дорогой Констанце... В половине одиннадцатого или в 11 я прихожу домой... Так как из-за случающихся академий или из-за неуверенности в том, не позовут ли меня вскоре куда-либо, я не могу перестать писать вечером, то я забочусь, особенно, если раньше прихожу домой, написать еще что-нибудь до сна. Так пишу я часто до часу, а затем снова в шесть вставать».

Моцарт работал почти без набросков (хотя их и сохранилось несравненно больше, чем принято думать), но это было результатом длительного обдумывания произведений.

Широко известен рассказ о том, как Моцарт в Праге сочинял музыку «Дон Жуана», играя в кегли. Обычно этот пример приводят для того, чтобы подтвердить беззаботность Моцарта, легкость его творчества, бездумность его творческого процесса. А правильнее было бы видеть в этом рассказе, если только принять его достоверность, свидетельство огромной интенсивности творческого труда, свидетельство того, что творческая мысль Моцарта работала, не зная отдыха. Сестра Констанцы Моцарт Софи Гайбль вспоминает о Вольфганге: «Он всегда был в хорошем настроении, но даже и в наилучшем очень задумчив... Он мог быть оживленным или печальным, обдуманно отвечающим на вопрос, и все же казалось, что при этом он работает, глубоко задумавшись о чем-то другом».

Как непохожа эта картина на легенду о Моцарте — легкомысленном, бездумном, праздном гуляке, по волшебному наитию, между прочим, чуть ли не от нечего делать сочиняющем великолепную музыку!

2

Развитие музыкальной культуры в Южной Германии и Австрии сложилось таким образом, что в XVIII веке там уже созрела своя национальная музыкальная школа. Однако условия, в которых приходилось работать немецким артистам, были очень тяжелы. В Германии поэт, художник, музыкант — «каждый забивается в угол и обгладывает свою долю, как умеет», — писал Гёте.

Музыкальная жизнь сосредоточивалась почти исключительно при дворах богатейших вельмож. Они давали композитору средства для существования, они решали его судьбу. Поэтому творчество немецких художников находилось в рабской зависимости от вкусов и прихотей их феодальных господ и им должно было служить. Художник, который не хотел с этим положением мириться, либо не находил себе применения на родине и должен был бежать на чужбину, как это было с Шобертом, И. Хр. Бахом, Генделем, даже Глюком, либо обрекал себя на забвение еще при жизни, на нищету, а порой даже на голодную смерть. Так было с И. С. Бахом, так было и с Вольфгангам Амадеем. Лишь очень немногим подобно Гайдну удавалось как-то балансировать посредине и обеспечить себе жизнь и сравнительную свободу творчества.

В жизни Моцарта эта трагедия немецких художников XVIII века сказалась, пожалуй, с наибольшей остротой.

Вольфганг Амадей Моцарт

Новый архиепископ Зальцбурга граф Иеронимус фон Коллоредо был деспотичен и властен, суров и крут — подлинный тиран. Он был типичным представителем феодальной аристократии и ее взглядов на общественное место художника, на его положение в обществе. Он делал то же, что делали другие, но делал это, не зная компромиссов, прямолинейно и грубо, с циничной откровенностью. Он платил музыканту деньги, он как-то обеспечивал — пусть полуголодную — его жизнь. За свои гроши он требовал, чтобы музыкант угождал только ему, был его слугой, рабом, послушным любой прихоти, любому капризу.

Это не только унижало человеческое достоинство — это к тому же ограничивало сферу деятельности Моцарта узкими, местными рамками Зальцбурга. Моцарт писал однажды: «Вот одна из главных причин, которые делают Зальцбург ненавистным мне, — грубая, презренная, беспорядочная придворная музыка... А затем также то,

чтo, может быть, по этой причине музыка у нас неугодна и вовсе не уважаема». «Мне при моей чести не Зальцбург, но князь — гордая знать — становятся с каждым днем невыносимее...», — писал он в другом письме.

К этому нужно прибавить то, что служба Леопольда и Вольфганга в Зальцбурге плохо обеспечивала семью. В пору итальянских путешествий (Вольфганг тогда жалованья еще не получал, хотя и сочинял для архиепископского двора очень много музыки), например, положение было настолько остро, что Л. Моцарт вынужден был прибегнуть к экстраординарным мерам и, заручившись поддержкой своего миланского покровителя графа Фирмиана, обратиться в декабре 1772 года к эрцгерцогу Леопольду Тосканскому с предложением услуг сына и, возможно, своих. Весь январь и февраль нового, 1773 года Моцарты проводят в Милане в ожидании ответа, оставаясь там, несмотря на угрозу навлечь на себя гнев своего владыки. Леопольд Моцарт выдумывает даже фиктивную болезнь, чтобы оправдать свою задержку, — все это ради того, чтобы не возвращаться в Зальцбург. Теряя надежду, Леопольд Моцарт строит новые планы и начинает готовить материальную базу для новых поисков выхода из Зальцбурга.

«Их высококняжеская милость! Высокодостойнейший Священной Римской Империи князь! Всемилостивейший владыка страны! Господ Господин!» — так должны были титуловать архиепископа Коллоредо его служащие. Презрительное «он» — так обращался архиепископ к Моцарту.

Вот описанная самим Моцартом картина его последнего разговора с архиепископом, типичная для положения немецкого художника XVIII века: «Итак, когда я вошел к нему, первым было: Арх[иепископ]: Ну, когда парень едет? — Я: Я хотел ехать сегодня ночью, но место было уже занято. Затем продолжалось как одним дыханием: я будто бы самый паршивый негодяй из всех, кого он знает, — ни один человек не обслуживает его так плохо, как я, — он советует мне еще сегодня убираться вон, иначе он напишет домой, чтобы удержали плату, — нельзя было сказать ни слова, дальше шло, как огонь, — я выслушал все терпеливо — он врал мне в лицо, будто бы я имею 500 флоринов оклада, — назвал меня подлецом, мерзавцем, дрянью — О, я не хотел бы вам написать все — наконец, т. к. моя кровь закипела, я сказал — итак, Ваша Святейшая Милость недовольна мной? — что, он хочет мне угрожать, он дрянь, о, он дрянь — там дверь, пусть посмотрит, я не хочу больше иметь дела с таким жалким негодяем — наконец я сказал — а я с вами также ничего больше — итак, пусть он уходит».

Гайдн тридцать лет работал у Эстергази, и долгие годы ему приходилось мириться с положением слуги, с обедами в официантской, с ливреей лакея и туфлями на красных каблуках. Для Моцарта такое положение было невыносимо. Он сознавал свое значение художника, он боролся за свою независимость, гордился своим человеческим достоинством. Когда по дороге в Париж два аугсбургских аристократа попробовали посмеяться над его орденом Золотой шпоры, Моцарт гордо ответил: «Мне легче получить все ордена, которые вы в состоянии добыть, чем вам сделаться такими, как я, даже если бы вы дважды умерли или воскресли». «Человека облагораживает сердце; пусть я не граф, но в душе у меня может быть больше чести, чем у иного графа; все равно, кто он — дворовый или граф, но раз он меня оскорбляет, он мерзавец»; «Моя честь для меня превыше всего», — писал он отцу. Вот еще два отрывка из письма Моцарта к отцу, написанного после ссоры с архиепископом: «Все то, что архиепископ оказал мне в утешение на трех аудиенциях, особенно на последней — и то, что теперь мне опять рассказал нового этот прекрасный слуга божий, произвело такое отличное действие на мой организм, что вечером я должен был уйти домой посреди первого акта оперы, чтобы лечь. Потому что я был очень разгорячен — дрожал всем телом и шатался на улице, как пьяный — оставался также весь следующий день, т. е. вчера, дома — до самого полудня в постели»; «Я не знал, что я должен был быть камердинером, а это душит мне горло». Моцарт разрывает с архиепископом, обрекая себя на нищету и непосильный труд, но не хочет снести оскорбления. И, когда отец советует ему покориться, он, «почтительнейший и покорнейший сын», отвечает: «Я не узнаю моего отца ни в одной строчке Вашего письма! Конечно, это отец, но... не мой отец».

Разрыв с архиепископом зальцбургским дорого обошелся Моцарту. Несмотря на все старания и усилия, он так и не смог найти себе работу, которая сносно обеспечивала бы его жизнь. «Камеркомпозитор» двора императора Священной Римской империи получал ничтожный оклад. «Слишком много для того, что я делаю [музыку Моцарту двор не заказывал — К. С.], слишком мало для того, что я мог бы сделать», — говорил Моцарт.

Последние годы жизни Моцарта — годы страшной нужды. По сути дела, Моцарту приходится нищенствовать. Нужда его настолько велика, что он принужден обращаться к знакомым с бесконечными просьбами ссудить ему деньги в долг. Он берет взаймы у Гофдемеля, Вухерера, Гофмейстера и других. Вся сохранившаяся переписка Моцарта с его собратом по масонской ложе Пухбергом — это просьбы о ссудах. Вольфганг Амадей обращается к Пухбергу с просьбой о деньгах в начале июня 1788 года, потом в середине июня, в конце июня, в начале июля. Вернувшись из Берлина, Моцарт 12 июля 1789 года снова пишет к Пухбергу, второе письмо следует 17 июля, третье — во второй половине того же месяца. «Господи! Я в положении, которого не пожелал бы своему злейшему врагу; и, если Вы, наилучший друг и брат, покинете меня, то я погибну, несчастный и невинный, вместе с моими бедными больными женой и ребенком. Уже в последний раз, когда я был у Вас, я хотел излить свое сердце — но я не имел сердца! — и лучше, если бы я не имел его еще и сейчас — только дрожа отваживаюсь я письменно — и письменно не отважился бы на это — если бы я не знал, что Вы знаете меня, знаете мои обстоятельства и полностью убеждены в моей невиновности, что касается моего несчастного, весьма печального положения».

Нужда вынуждает Моцарта работать больным. В 1791 году он едет в Прагу для работы над «Милосердием Тита», чувствуя себя настолько слабым, что берет с собой своего ученика Зюсмайера, который пишет за него все речитативы оперы. Работает Моцарт и на смертном ложе.