и волевая напряженность, чуждые какой бы то ни было расслабленности и обостренной чувствительности; точность, доведенная почти до предела; твердый темп, четкий рельеф фразы. Ни минуты самозабвения; никакой жертвы, принесенной во имя ложно понятой выразительности. Надо всем — и большим и малым — царит властный железный ритм, местами, пожалуй, даже слишком строгий и скандированный, но зато волевой, неуклонный, неумолимый. Нет разъединенности частей; все строго согласовано между собой, все твердо установлено. В построении своих исполнительских замыслов (а среди них есть такие крупные, как Соната h-moll, Концерт Es-dur, «Пештский карнавал» и другие) Гилельс достигает и внутренней и внешней слитности. Он виртуоз в лучшем смысле этого слова. Его виртуозность — это не только огромная техника и уверенное мастерство, это свобода, устремленность, активность, творческая смелость. У Гилельса нет потребности в вычурных ухищрениях. Он не любит мудрствовать и выдумывать. К авторским указаниям и ремаркам он относится с исключительной бережностью; он неукоснительно придерживается их, нисколько не впадая при этом в сухое и пошлое буквоедство. Редко прибегает он к искусственным эффектам, еще реже к аффектации и пафосу. Ему свойственны широта жеста, а не театральная поза, выразительная речь, а не пустая декламация. Словом, он умеет воспроизводить листовские образы в простых, живых, реалистически сочных чертах.

В ином плане истолковывает произведения Листа Флиер. Его игра увлекает прежде всего непосредственным темпераментом, драматической напряженностью. Она словно воссоздает трепет богатой и сложной жизни листовских творений. Она передает листовские идеи во всей их полноте и эмоциональной насыщенности. Правда, увлекаясь, Флиер иногда дает слишком много. Его исполнение Листа подчас грешит искусственным пафосом и риторикой. Оно становится несколько поверхностным, нарочито приподнятым. Но зато, повторяем, оно всегда покоряет своей страстностью, живостью и яркой декоративностью. В лучших своих проявлениях оно выявляет умение отдаться порыву, не теряя при этом гармонических линий целого. Особенно удаются Флиеру большие полотна Листа — Соната h-moll, «Мефисто-вальс», транскрипция увертюры к опере «Тангейзер», «Испанская фантазия», 12-я рапсодия и другие. В них он бывает неотразим не только выразительностью и внутренней свободой, но и логичностью чувства, последовательностью исполнительского плана, уверенностью его выполнения. В них он с наибольшей убедительностью демонстрирует свое редкостное знание законов кульминации: он не только мастерски подчиняет все частности единой линии развития, но и как бы ведет слушателя по всем ступеням той лестницы, которая восходит к самой вершине нарастания. То же состояние внутреннего напряжения, неуклонно стремящегося к разряду, привлекает нас во флиеровском исполнении таких произведений, как этюд f-moll, «Метель», «Смерть Изольды» и другие. Советскому слушателю всегда дорого стремление к большому дыханию, к широкой линии развития, к непосредственному выражению чувств.

Исполнение произведений Листа Марией Гринберг пленяет целостностью, стройностью и самобытностью замыслов. Оно всегда содержательно; в нем молено найти целую россыпь ярких, интересных мыслей. Листовские образы Гринберг всегда индивидуальны. Они не являются чем-то отвлеченным, скучным и бледным. Секрет их силы и обаяния в свежести, новизне. Можно сослаться, например, на исполнение Гринберг «Мефисто-вальса», «Иопанской рапсодии», Сонаты h-moll, транскрипций песен Шуберта и др.; навеем здесь лежит печать глубокого своеобразия. Гринберг очень сдержанна в проявлении своих чувств. Подчас она довольствуется одним мелким штрихом, но этот штрих бывает у нее настолько точен и выразителен, что передает самые сокровенные порывы души. Гринберг играет очень обдуманно: своим замыслам она придает крепкую замкнутость, своим приемам воплощения — -строгий, свободный от колористических крайностей характер. Каждая фраза, каждая деталь у нее по-своему осмыслены, пропущены сквозь призму сознания. Но было бы ошибочно видеть в этой осознанности и отделке какую-то холодную продуманность, расчет на эффект. Вспомним еще раз ее «Мефисто-вальс» или «Испанскую рапсодию», где все исполнено внутреннего горения, пронизано захватывающей внутренней силой, где тонко отшлифованное мастерство кажется лишь непосредственным излиянием этой силы. Разве не ясно, что при всей осознанности своего искусства Гринберг чужда деловитости и математической расчетливости? Она не творит все по одному шаблону, не отливает все в одинаковую форму. Она счастливо избегает однообразия одной и той же манеры, искусственных построений. Словом, она умеет собрать все свои силы и сконцентрировать их на главном — живом раскрытии художественного образа.

40-е годы выдвинули еще нескольких выдающихся пианистов; среди них первое место бесспорно принадлежит Святославу Рихтеру. Его многогранный сверкающий талант в полной мере проявился и в интерпретации произведений Листа. Здесь, как и во многом другом, Рихтер достиг такой свободы, такой легкости в преодолении художественных и технических трудностей, что опрокинул многие из наших привычных представлений о возможном и достижимом. Виртуозность его (например, в исполнении листовских «трансцендентных» этюдов) заставляет вспоминать о самых больших пианистах прошлого. Для нее как будто бы нет препятствий; дерзновенная и блистательная, она не знает границ. Но не в этой искрометной виртуозности главное: основная сила Рихтера в глубине интеллекта, как бы проникающего во все поры музыки и преподносящего ее во всей чарующей свежести. Игра Рихтера действует подобно сильному проявителю: исполняемое произведение предстает перед слушателями в таком ослепительном свете и с такой полнотой, что становится понятным и доступным даже человеку со слабым звуковым воображением. Именно поэтому листовские образы Рихтера убеждают нас и тогда, когда кажутся не совсем обычными (например, «Мефисто-вальс»). Они настолько сильны, настолько ярко очерчены, что какую-то долю своей силы сообщают и несогласному с ними. Они как бы внедряются в наши чувства и ум, прививаются среди других, противоположных им представлений и, если не побеждают, то заставляют признать себя.

Смелость и самобытность экспрессии Рихтера всегда оправдывают себя: богатство выразительных средств, даже избыток их, не нарушает ясности, техническая роскошь не затемняет чеканности основных линий, четкости формы. Все живет, словно подчиняясь внутреннему ритму, и все развертывается, движется, перемещается, объединяется или расчленяется согласно какомуто скрытому плану. В исполнении Рихтера мы не встретим нагромождения эффектов, заострения частностей. Повсюду сказывается стремление к разработке решающих образов, черт, контрастов, отвлечение от мелочей. Вспомним, например, его Сонату h-moll: лирические эпизоды с удивительной гибкостью следуют за драматическими; безмятежное спокойствие естественно сменяется стремительным натиском, тонкая, благоухающая атмосфера — яростными взлетами, вихреподобным движением, нежное, задумчивое пианиссимо — мощным, неуемным фортиссимо. Краски здесь положены сильной и уверенной кистью, все сделано не по трафарету. Чувствуется рука художника, стремящегося ощутить произведение во всей его образной полноте, целостности и дать ему стройное и совершенное по форме воплощение.

Таковы беглые зарисовки портретов советских пианистов — исполнителей Листа. Разумеется, имена, о которых выше шла речь, не исчерпывают списка всех талантливых советских пианистов, отдавших дань творчеству великого венгерского музыканта. Ведь произведения Листа в большем или меньшем количестве входят в репертуар каждого советского пианиста. Достаточно упомянуть имена М. Юдиной, Я. Зака, П. Серебрякова, Ю. Брюшкова, Н. Емельяновой, В. Мержанова и многих других, чтобы стало понятно, как много можно было бы еще сказать по поводу истолкования советскими пианистами творческого наследия Листа. Но и сказанного достаточно для подведения итогов и установления ряда принципиальных положений.

Прежде всего, успех и художественная значительность истолкования Листа советскими пианистами зиждятся не только на выдающемся таланте и высоком мастерстве. Главное здесь в новом подходе к задачам исполнения, в идейной целенаправленности, в высоком уровне советского мировоззрения. Несмотря на множество различий в частностях интерпретации, советские пианисты сходятся в одном: только творческое проникновение в авторский текст является надежной основой исполнения. Они все глубже и тщательнее изучают листовский текст, стараясь до конца разобраться в смысле каждой детали. Они понимают, что, чем обширнее знание этого текста, тем богаче выбор, тем многокрасочнее исполнительская палитра. В сущности, они продолжают ту славную русскую традицию, которая отвергает субъективность, произвольность в истолковании художественных произведений. Всей своей деятельностью они еще раз подтверждают ту истину, что интерпретирующее творчество плодотворно только тогда, когда оно опирается на создание композитора, что неумение проникнуться общим духом произведения, нежелание понять в нем прежде всего замысел его творца неизбежно приводят к извращениям того или иного типа.

Больше того, советские исполнители на практике показывают, что можно творить, считаясь в каждом элементе своего искусства с исполняемым произведением, т. е. можно переосмысливать это произведение с позиций нового мировоззрения, не впадая в противоречие с замыслом автора. Они наглядно демонстрируют, что можно быть свободным и жизненно полнокровным, оставаясь в то же время законно связанном авторским замыслом. Они во всеуслышание заявляют, что правильное понимание закономерностей художественного произведения — важнейшее условие его правдивого, реалистического истолкования.

Именно поэтому советские пианисты создали свою славную традицию исполнения Листа и вписали новую страницу в историю истолкования его произведений. Приближаясь к Листу, восходя к его замыслам, они как бы воссоздают его творения на новой, более широкой основе. Стремясь получить ответ на волнующие их зопросы, они по-новому выявляют идейное содержание его музыки. То, что раньше оставалось в тени, выплыло на первый план, представ в ином, более ярком свете. Советские пианисты раскрыли в произведениях Листа черты подлинного гуманизма; они сумели подчеркнуть в них элементы народности. Они окончательно доказали, что виртуозность Листа подчинена поэтическому содержанию его искусства. Они обогатили и собственно пианистическую сторону исполнения, слив воедино певучесть и красочность. Наконец, они наглядно показали, что истолкование произведений великого венгерского музыканта является не отвлеченной академической проблемой, а полем идейной борьбы. Они — и это можно сказать без преувеличения — вывели творения Листа из того тупика, в который их загнали западные «листианцы».

Практика советских пианистов лишний раз подтверждает глубокую справедливость слов А. А. Жданова: «СССР является сейчас подлинным хранителем общечеловеческой музыкальной культуры так же, как он во всех других отношениях является оплотом человеческой цивилизации и культуры против буржуазного распада и разложения культуры» ¹.

Все лучшее, подлинно ценное из сокровищницы классического наследия закономерно входит в нашу жизнь как достояние, умножаемое творческими усилиями советских людей.

_________

¹ А. Жданов. Выступление на совещании деятелей советской музыки в ЦК ВКП(б). Изд. «Правда», М., 1948, стр. 147.