Неизвестные письма Ф. Шопена к Дельфине Потоцкой

Печатаемые фрагменты писем Фридерика Шопена к Дельфине Потоцкой¹ опубликованы впервые в лодзинском журнале «Kuznica» (№ 37 за 1947 год). По сообщению редакции журнала, они взяты из архива наследников адресатки и подготовлены, к печати Паулиной Черницкой.

Редакция журнала «Kuznica», к сожалению, не дает в сопроводительной заметке пояснений, совершенно необходимых для публикаций подобного рода. Нет общей характеристики переписки, нет анализа содержания, отсутствуют комментарии, описание внешнего вида, фотокопии писем. Даты указаны суммарно, слишком приблизительно (отрывки, касающиеся Норвида, относятся, по-видимому, к 1848 или 1849 году; Товянского — к 1842 или 1843; дискуссии в эмигрантском клубе — к 1834-1835; фрагмент о плачущем Мицкевиче — к 1846 году).

Таким образом, у читателя этих очень интересных и важных писем не создается полной уверенности в непререкаемой подлинности этой корреспонденции, так как при таких методах публикации возможны «сглаживания» отдельных мест, вставки и тому подобные искажения.

Редакция указывает, что наследники противятся опубликованию целиком этой обширной переписки, охватывающей много лет, главным образом из соображений «ложного пуританизма».

Возникает вполне законное недоумение, как подобного рода соображения могут помешать публикации целиком писем, включающих такие интересные высказывания польского гения о национальном искусстве, такие тонкие оценки окружавших его лиц.

Как больным не отказал бы в лекарстве, так никогда не отказываю в музыке Мицкевичу и Норвиду². Когда кто-нибудь из них придет, сажусь играть, и случается, что слова все время друг другу не скажем. Их слезы, не раз вызванные моей музыкой, — это не лучший ли крест³ для национального творца.

Кстати! Расскажу о двух интересных визитах. Вчера посетил меня de С. Человек почтенный! Его интересует наша национальная музыка. Мою музыку он уже знает и просил меня на этот раз играть произведения крупнейших композиторов Польши. Я играл ему, что знал и умел. Когда кончил, он мне сказал на это, что в произведениях всех этих композиторов не усматривает национальных польских особенностей. Извинялся очень, что, как чужеземец, может ошибаться, но произведения эти такие же, какие и француз и англичанин могли бы сочинить. А о моих композициях сказал, что они совершенно иные, и если бы он даже не знал, что писал это поляк, то все же чувствовал бы, что они отличаются от произведений французов, немцев и англичан. И говорил, что с меня начинается польская музыка, и другие такие большие комплименты.

Я на это возражал ему и брал под защиту тех композиторов.

Звонок. Входит Норвид. И сразу спрашивает, о чем идет дискуссия. Когда узнал, в унисон с de С. стал уверять басом, что я — первый национальный композитор, что с меня начинается польская музыка, что до сих пор наша музыка была точно танец хромого, и т.д., и т.д. И стали дуэтом так меня хвалить, что я убежал в гостиную, куда и они сейчас же перешли.

То играл я, то беседовали, и так приятнейшим образом ночь прошла, только рассвет нас разогнал.

Норвид лучше меня понимает, чем Мицкевич: когда Мицкевич толкал меня писать национальную оперу, Норвид, зная мои границы, никогда ко мне с чем-нибудь подобным не обращался.

Норвид опять был у меня. Люблю его и очень уважаю — это один из настоящих художников и мой человек.

Играл ему, и беседовали долго.

Между прочим горячо убеждал меня, что как человек, так и народ никогда не меняется, — всегда имеет одни и те же недостатки и достоинства...

Потом «Еще Польска...»⁴ и поплакали мы оба.

Трудно мне поверить, чтобы национальное в музыке и поэзии люди хорошо поняли и сильно полюбили так быстро.

Мне кажется, что это мода, тон которой дают салоны и которая переменится, как все легко меняется в салонах.

Что же тогда станет с искусством, основанным на национальности?.. Может ли погибнуть то, что основано на национальном духе?

Чужеземцам, которые гонятся за модой, может наскучить чужая национальность, и они отвернутся от этого искусства, но ради новой моды

собственный народ отринет ли свое искусство, на своем духе основанное?

Норвид говорит, что останется лишь искусство, основанное на национальности, ибо только эти основы прочны. Увидим, а вернее наши внуки увидят.

Спорили, надо ли в газете слово «национальность» заменить словом «польскость», — одни были сторонниками, другие противниками этой перемены. Потом накинулись на меня, что вместо того, чтобы писать национальную оперу или симфонию, щекочу в салонах нервы и пишу глупые экзерсисы. Если не оперу, так должен сочинять только мазурки и полонезы. Ибо это национальная польская музыка.

Упаси боже, чего только не наговорили!!!

Я молчал, ведь если не чувствуют, то им польскости в моих нотах пальцем показывать не стану. Мицкевич с трубкой тоже молчал.

Хотел созорничать, сыграть им маюфес⁵ в ритме полонеза. Чувствительные поплакали бы, остальные были бы страшно довольны музыкой национальной, польской non plus ultra⁶.

Однако вдруг охота к озорству прошла, стало горько и грустно, захотелось плакать, и ушел, ни с кем не прощаясь.

Когда стадо за пастухом идет — это дело обычное и общепризнанное. Но страшно, когда великий дух среди скота за пастухом бежит в восторге.

Мицкевич в качестве адепта Товянского⁷ очень меня беспокоит.

Можно смеяться над тем, что этот ловкий мошенник, затуманив мозги дураков, тянет их за собой, но Мицкевич, великий дух с умной головой, как он этого мошенника не раскусит и не высмеет! Я говорил с Cruveillier, который доказывал мне, что помешательство иногда, как грипп, бывает заразительно; может быть, Мицкевич заразился от своей жены? Боже сохрани, чтобы такой великий дух кончил помешательством!

Всю мою музыку Норвид в разговоре назвал предпеснью. Признаюсь тебе, что выслушал это с огорчением, не показывая виду. Знаю, какого он высокого мнения о моей музыке, и меня удивляло — выходило так, как если бы он все мое считал небольшой прелюдией и ждал, что придет некто другой и напишет значительную музыку. Может быть, все же, я его не понял, с его философией не пойдешь в ногу и, может быть, я слишком глуп, чтобы докопаться до основания его мысли.

Разве симфония только потому лучше, что больше?..

Снова вижу Мицкевича — третьего дня был у меня.

Он сильно изменился, так помрачнел, что я его ни песенками нашими, ни «Филоном»⁸ — как раньше — не мог растрогать. Придет и уйдет, не проронив ни слова. Зная, зачем приходит, я сейчас же сажусь играть, велю никого не пускать, под предлогом, будто у меня урок, — он не любит общества. Последний раз очень много играл ему, боялся оборачиваться, но слышал, что плачет.

А потом, когда он уходил, сам помогал ему одеться, не хотел, чтобы лакей видел его заплаканным. Мицкевич нежно обнял мою голову, крепко поцеловал в лоб и вымолвил первые за вечер слова: «Спасибо тебе, перенес меня...»

Не кончил, слезы снова перехватили ему горло и так, перемогая плач, вышел.

Ты знаешь, что я ловкий политик и умею обходиться с людьми, однако и мне случается иногда выкинуть глупость, которую никак потом не могу извинить себе.

Такой у меня был прискорбный случай с Норвидом.

Как-то, давно уже, он пришел однажды ко мне. Я стал играть ему, как всегда.

Я заметил, что рукава его плохонького полотняного камзола сильно потрепаны, и сказал, что моя привратница быстро его починит. И отнес камзол пани Этьен. Норвид сидел, укрытый моим теплым халатом. Починенный камзол я сам принес от пани Этьен, чтобы тайком положить в карман немного денег.

Норвид ничего не заметил, оделся и ушел. А теперь очень долго не приходит, думаю, обиделся за эти деньги. У других занимал и сам просил. Знаю это, а у меня никогда не просил ни гроша, и между нами не было в жизни разговора о деньгах. Может, хотел, чтобы со мной его связывало только искусство.

В общем, трудно его понять, это такой исключительный человек, но сейчас вижу, что и поступать с ним следовало исключительным образом.

Никак не могу извиниться и объяснить, что это было сделано от сердца.

Как только подумаю об этом, нервы у меня расходятся, и ничем их не могу успокоить.

_________

ПРИМЕЧАНИЯ

¹ Адресатка писем — Дельфина Потоцкая, близкий друг Шопена. Ей посвящены 2-й концерт для ф-п. с оркестром (f-moll) и вальс Des-dur, op. 64. Обладая прекрасным голосом, она, по преданию, облегчала страдания последних дней жизни Шопена исполнением ему любимых им песен и арий.

² Адам Мицкевич — величайший польский поэт, связанный с Шопеном тесной дружбой. Киприан Норвид — малоизвестный во времена Шопена польский писатель, поэт, мыслитель, художник.

³ По-видимому, имеется в виду орденский крест.

⁴ «Еще Польска не сгинела....» — начало патриотической песни, ставшей польским национальным гимном.

⁵ Маюфес — еврейская свадебная песня.

⁶ Non plus ultra (лат.)— в высшей степени.

⁷ Андрей Товянский — католический священник, эмигрант, проповедник мистицизма и мессианизма. Весьма примечательно, что Шопен трезво и проницательно расценил, эту темную личность, называя его «мошенником».

⁸ Речь идет, вероятно, о весьма распространенной в Польше в дни юности Шопена песне о деревенской девушке, обманутой ее возлюбленным, Филоном.

Перевод и комментарии

С. Семеновского

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Неизвестные письма Ф. Шопена к Дельфине Потоцкой

С. Семеновского

Содержание