Выпуск № 5 (116) | 1948 - страница 19

любили изображать колокольный звон совсем не потому лишь, что он был постоянной принадлежностью быта. Если вникнуть в гармонию звонов, она отличается красочно-выразительною особенностью. Это звон в единстве с воздухом, по которому он расплывается, звон, как колорит атмосферы, стимул для музыкантов, любопытствующих до музыкальных интонаций воздуха. У Римского-Корсакова замечательна антракт-прелюдия, связывающая первые две картины первого акта «Псковитянки» — переход к сцене веча. Тут музыка передает ощущения тревожной набатной ночи в древнем русском городе. Достигается это не просто звукоподражанием звону, как бытовому факту. Частые мелкие ритмы колоколов и изобразительны, и выразительны, отвечая общему душевному беспокойству. Удары же набатного большого колокола, прорезая ночную атмосферу, позволяют ощутить величавое дыхание народной массы и гудящее звуковое пространство, присутствие насыщенного музыкой воздуха.

Звон в «Славься» Глинки выделен в самостоятельное бытовое (приложение к голосам хора и оркестра, тогда как роскошный величавый и звонкий трезвон в сцене коронации в «Борисе Годунове» Мусоргского является и краской быта, и одновременно симфоническим превращением места действия в симфонию воздуха. Удары набата во время нападения половцев на Путивль в финале первого акта «Князя Игоря» Бородина — звучание, повышающее интенсивность динамического момента через сопоставление людской тревоги с нарастающим музыкальным гулом воздуха.

Ведь весь быт древнерусского города (и, само собою разумеется, деревни, крестьянства) был так включен в природу и воздух, что указанного характера переходы из бытовой действительности в музыкальные ощущения пространства и одухотворенности атмосферы, конечно, отразились в русской опере...

Я выбираю из малых форм русской музыки несколько примечательных фрагментов, в которых наличествует гармоничное сочетание способностей и где выразительность и изобразительность, жизнь души и чувство природы сливаются в единый смысл и воспринимаются, как целое. У Глинки нельзя пройти мимо Венецианской ночи («Ночь весенняя дышала»). Мелодическое совершенство тут говорит само за себя. Тонко-узорчатые вариации для фортепиано Ан. Лядова на эту тему переводят музыку в сферу изысканного камерного стиля. Но высшим достоинством этой мелодии является то, что она богата и свежа в своем наряде, — то есть с простейшим гармоническим сопровождением, но очень вкусно оттененном Глинкою, и она же может звучать сама собой на воздухе, сливаясь всецело с окружением. Интересно сопоставить с ней романс «Финский залив». Тут поет — и глубоко чувствительно — сердце, и душа, исполненная незасыпающей любви ко всему прекрасному, и ум тонкий: в прозрачности воздуха пленяют гибкость и плавность кантилены и классическое чувство меры во всем. Обнаруживает данные же качества замечательная элегия Даргомыжского: «Я помню, глубоко, глубоко твой взор, как луч проникал и рощу и бор» (стихи Дениса Давыдова ) и его же «Восточный романс» на пушкинское стихотворение:

Вертоград моей сестры,
Вертоград уединенный;
Чистый ключ у ней с горы
Не бежит запечатленный...

Мусоргский среди своего томящегося глубиной скорби творчества однажды ощутил дыхание светлого луча. Луч этот осветил перед ним на момент кусок простой правды чувства — явление простодушной любви — в живописности ее окружения:

По-над Доном сад цветет,
Во саду дорожка:
На нее б я все глядел
Сидя у окошка...

Там внутри есть две строфы наивной, нежной лирической звукописи Мусоргского, незабываемой красоты интонационного рисунка, хотя и не классически завершенного:

Не забыть мне никогда,
Как она глядела!
Как с улыбкою любви
Весело краснела!
Не забыть, мне, как она
Сладко отвечала,
Из кувшина в забытьи
Воду проливала...

Эта лирика, что полевой цветок в творчестве Мусоргского!

Н. А. Римский-Корсаков в ранней своей лирике, когда он еще «не чувствовал, как "ученый композитор"» (шутливая ирония сестры жены композитора, прекрасной, исключительно чуткой певицы Александры Николаевны Молас), создал лирику непосредственного чувства в гармонии с задумчивыми размышлениями и вслушивании в голос природы. Летом 1868 года, под впечатлением знакомства с сестрами Пургольд (из них Надежда Николаевна стала супругой Н. А.) Римский-Корсаков сочинил два романса: — «Ночь» (на слова Плещеева) и «Тайна». Из них созерцательный ноктюрн «Ночь пролетала над миром» — гармоничнейшее сочетание лирики природы и лирики зарождающейся любви. Вспоминается пушкинское: «Я стал творить, но в тишине, но в тайне»... В «Ночи» Римским-Корсаковым уловлена атмосфера юной любви среди ночного дыхания природы. Но еще в 1866 году Римский-Корсаков, со свойственной ему манерой расширять круг своих образных интонаций за гранями субъективно-лирических ощущений, обращается к русским представлениям о музыке Востока. Выполняя их частью интуитивно, частью на основе имевшихся материалов, он нащупывает свой восточный стиль на опыте восточных романсов. Это было своего рода предварением «Антара». Опыты оказались очень жизнеспособными, ибо в некоторых из них Римский-Корсаков коснулся живых интонаций. И романсы — один из них на стихи Кольцова «Пленившись розой, соловей», другой на стихотворение Пушкина «На холмах Грузии» — живут до сих пор благодаря гармонии в них тонкого чувства природы и мыслей, «согревающих сердце».

Так, от произведений, связанных с представлениями об осенних чувствованиях в русской лирике, возник переход к лирике серьезных помыслов в атмосфере, одушевленной человеческим чувством природы. Природа — и фон, и стимул, и свидетель, сочувствующий влюбленности пример, «Свадьба» Даргомыжского — романтическая баллада), и мир явлений и образов, в которые включаются человеческое сердце и мысль, родные для всей действительности.

От зимнего оцепенения жизнь, отепленная солнечными лучами, движется к весенним и летним метаморфозам и через них к осени, — поре и бодрости и увядания. Вновь медведь ушел в берлогу. Природа цепенеет. Вновь зима. К уже сказанному о музыке русской зимней природы остается добавить немногое. Зимний лес и гибнущие в нем враги и Сусанин — это монументальная фреска. Напряженное ожидание Сусаниным зимней утренней зари, несущей смерть ему и весть о спасении Родине, — музыка великого сердца и гигантского таланта, музыка подвига. В ней нет ничего лишнего, ничего для эффекта. И рядом с фреской такого размаха и масштаба трудно поставить вещи звукописно-изобразительного плана. Шаги деда Мороза (как воеводы — хозяина своей вотчины), тема начала вступления к «Снегурочке», становится мелодией похвальбы Мороза. Его ария «По богатым посадским домам» очень забавна, как воплощение народного сказочного любимого образа. От него веет жизнерадостным ощущением холода: «Не боимся, мол!». То же в очаровании от русской зимней езды и звона бубенцов в застывшем морозном воздухе! («На тройке» Чайковского — ноябрь из цикла «Времена года»), Это все бесспорно прекрасно. С «Сусаниным», однако, это все можно не сопоставлять.

Но есть вещь, если и иного склада, то силы воздействия огромной, потому что в ней заключен глубокий этический смысл. Опять зимний лес и опять вьюга в правдивейшем изображении. И перед нами одинокий человек — «мужичок убогий...» Вьюга над ним издевается. Смерть «с пьяненьким пляшет вдвоем трепака...» Человек замерзает. И чудится ему сон: «лето пришло... голубки летают».

Музыка такого высокого этического реализма, что никто и помыслить не посмеет, что в своей гибели виноват сам погибший. Пошел-де пьяный в лес, во вьюгу-мятель! Не виноват он, вовсе не виноват. Виноват кто-то другой и другие, многие. Случай как будто! Но обобщен он Мусоргским в маленькую, однако, всеми с душевною болью осязаемую драму гибели русского человека, забытого и забитого. Музыка наводит на размышления: кто виноват?..

Вновь весеннее солнце, — для незамерзших. Сходит снег. Реки двинулись. Половодье. В русской музыке еще много вешних интонаций и ритмов. С буйной силой несутся весенние воды в звонких

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание