Облик советского художника

В. ГОРОДИНСКИЙ

Когда-то на воротах одного старого дома нам довелось прочитать лаконическую надпись: «Музыкантам и нищим вход воспрещен». Мы не без труда разобрали эту удивительную надпись, начертанную на небольшой, облупившейся и проржавевшей от непогод эмалированной табличке. Разумеется, старая табличка возбраняла вход не музыкантам с консерваторским образованием, а попросту шарманщикам, бродячим певцам и скрипачам, каких много ходило по улицам русских городов в былые годы... И все-таки нам почудилось нечто грустно-символическое в этом дворницком запрете, красовавшемся на воротах едва ли не всех «приличных» домов старой Москвы и старого Петербурга. Музыкант в дореволюционной России часто был нищим. Да и в общественной иерархии того времени он стоял на одной из самых низших ступеней. Трагических иллюстраций к этим словам много можно найти в русской литературе и у Григоровича, и у Гончарова, и у Тургенева. Кто может, не ощутив чувства щемящей боли и горькой обиды за попранное человеческое достоинство, читать рассказ Чехова о «тапере»! Подлое это словечко в подлой мещанской среде, в «благопристойном» обществе разбогатевших лавочников, чиновных взяточников, биржевых прохвостов приобрело обобщающе нарицательный смысл. Чтобы чувствовать себя тапером не надо было играть на рояле «под танцы». Для раззолоченных аристократических невежд, заполнявших дворцовые гостиные, для той публики, которую Некрасов заклеймил названием «безличная сволочь салонов», тапером был и великий Рубинштейн. Разве не принужден был знаменитый «император пианистов» увеселять, развлекать вельможную публику в шарадах и разве эта вельможная публика, по приказанию императрицы, не устраивала игры в горелки «с ужасным гвалтом» (по выражению фрейлины Тютчевой) в то время, когда играл Рубинштейн и когда, по словам той же Тютчевой, «первый попавшийся тапер был бы все, что нужно». А ведь это был Антон Рубинштейн, чье артистическое завещание дышит такой гордой независимостью, таким сознанием высокой миссии художника!

Впрочем, что ж, разве вся история музыки в классовом обществе не была историей чудовищного унижения музыкантов, — как и вся история искусства и поэзии разве не была историей чудовищного унижения художников и поэтов? Делал же «музыкальные приношения» ничтожнейшему немецкому «серениссимусу» великий Бах, умирал от истощения Франц Шуберт, в богатом Париже ходил в рваном пальто и стоптанных сапогах Гектор Берлиоз, сочинял музыку для фейерверков «ганноверского болвана» Георг Гендель, в Вене полиция задерживала подозрительного бродягу, который назвал себя Людвигом ван Бетховеном, а у Моцарта не было даже собственной могилы на венском кладбище...

Тридцать лет — и каких лет! — легли между нами и дореволюционным прошлым. Тридцать лет, в сущности, — целая эпоха. После Великой Отечественной войны особенно стало ощутимо, в какую историческую даль отодвинулась дооктябрьская Россия.

Иной раз мы делаемся жертвами своеобразной «психологической аберрации», и представления, выработавшиеся уже давно, автоматически переносим на обстоятельства новые. Накануне великого праздника автору этих строк пришлось выступать со вступительными речами на различных вечерах артистов — воспитанников Октября. Тщательно подготовив свое первое вступительное слово, я обнаружил, однако, его полную непригодность, едва лишь ознакомился с персональным составом участников вечера. Дело в том, что по привычке, рассуждая о воспитанниках Октября, я намеревался говорить о молодежи, между тем как беглый взгляд, брошенный на программу вечера, убедил меня в том, что среди его участников нет ни одного артиста моложе сорока лет. Это и понятно: люди, встретившие Великую Октябрьскую революцию малыми детьми или даже подростками и юношами, прошли вместе со всей страной 30-летний жизненный путь и, являясь самыми доподлинными воспитанниками Октября, в то же время из категории молодежи перешли в разряд зрелых, а то и прямо пожилых людей. Давно ли слова «ровесник Октября» были синонимом ранней юности! А ведь сегодня ровесник Октября — это уже тридцатилетний человек, часто глава семьи, отец или мать семейства, — порой не просто взрослый, а именно зрелый человек, прошедший уже большую жизненную школу. Годы бегут быстро.

Однако не только ровесники Октября, но и сорокалетние его воспитанники уже не в состоянии по личным воспоминаниям и переживаниям судить о дореволюционной действительности; и жизнь до Октября является для целого поколения взрослых и зрелых советских людей уже историей, а в бытовых подробностях — даже устным преданием. Такой сорокалетний человек с изумлением слушает рассказ о прошлом и должен делать некоторые усилия, чтобы понять, каким образом оперный театр мог быть частным делом частного человека, нередко совершенно чуждого интересам искусства; он гораздо правильнее и объективнее воспринимает отношение богатого мецената к артисту как унизительное для последнего, — независимо от того, что руководило этим богатым меценатом: тщеславное желание быть «покровителем искусства» или искреннее преклонение перед высоким талантом. Очень любопытно в этом отношении то, что нам пришлось недавно выслушать из уст очень молодой девушки-музыкантши по поводу переписки Чайковского с фон-Мекк. «Не могу дочитать эту книгу, — сказала моя собеседница, — какой ужас! Неужели Чайковский не мог избегнуть такой позорной зависимости от милостей богатой дамы! А я еще читала похвалы щедрости фон-Мекк. Безобразие!» На возражение, что фон-Мекк была искренней поклонницей Чайковского и умела ценить его гениальность, моя юная оппонентка весьма запальчиво (и вполне резонно) ответила: «Вот это-то и хуже всего! Пусть бы уж она была просто толстосумом, — с паршивой собаки хоть шерсти клок. А то ведь она понимала величие Чайковского и знала, что он был принужден пользоваться ее щедротами. Наверно потому-то они избегали личной встречи, что им страшно было взглянуть друг другу в глаза. Он должен был ненавидеть фон-Мекк во сто раз больше, нежели лютейшего своего врага». Устами младенцев глаголет истина! Право же, догадка моей моло

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Облик советского художника

В. ГОРОДИНСКИЙ

Содержание