Выпуск № 3 (108) | 1947 - страница 39

на органном фоне (как в середине — замечательный си-мажорный «слой» данной мазурки)¹. Словом: звуко-силуэты или «тени» реквиема и подобных настроений. Сходные по характеру и качеству («хоральность», пение) интонации звучат и в мазурке ор. 51 (oeuvre posthume).

Мазурки ля-минорной группы очень трудно передавать словами: серовато-серебристый, а порой и мглистый колорит их, элегичность основного тона (c’est le ton quy fait la musique) настолько довлеют, что благодаря этому оттенки-переливы свето-теней становятся зыбко-нежными, уловимыми лишь чутко вслушивающимся слухом. Разве что изысканно аллитерованными стихами или живописью во вкусе Уистлера или прозой Pater’a можно бы вызвать аналогичное впечатление, да и то музыка сама в любой миг убедит и глубже и совершеннее. Вот, например, «славянски-песенные» мазурки, с характерным польским нюансом меланхолии (непереводимое в своей прелести словечко: zal), поют о сердце, в котором приютилась неизбывная печаль. Музыка их — очень проста по основному колопиту, но детали орнаментики, паузы, «хрома», штрихи, чередование широких и тесных интепвалов требуют столь же полпобного смыслово-поэтического описании. Разумею мазурки ор. 68 № 2 (lento), ор. 67 № 4 (allegretto)² и ор. 59 № 1, с ее прелестной оегисттювкой основной мелодии (пеоедача. пои повторе, начала ее в альтовый регистр, а продолжения — сопрано) и с сетью плавных подголосков, переплетающихся в лямажорной средней части. Благодаря тональности соль-диез-минор при возвращении основной мелодии в последней стадии мазурки, она связывается с наиболее «мрачной группой их». Это — соль-диез-минорная мазурка ор. 33 № 1 и ряд до-диез-минорных³.

Красивым «антифонным» дуэтом в первой и третьей частях своих звучит ля-минооная мазупка № 42 (без указания опуса по оксфордскому изданию и № 51 по изд. Peters’a). причем я говорю здесь об «антийюнном дуэте» в смысле регистрово-тембрового сопоставления, в сущности, единой мелодии. Только в конце, в коде мазурки, оба голоса на фоне трели «дуэтируют» не посредством «отзывчивого соответа», а, слившись, терниями и секстами в обычной итальянизированной манеое. Сказанное о ля-минорных мазурках и родственных им по преобладанию настроений zal мазурках в других тональностях можно восполнить лирическими чут кими выражениями из своего рода гимна — эксппомта, посвященного Шопену одним из ярких польских писателей. Например: «Тот, кто не только ухом схватывает звуки, музыкальные фразы и их связь, но душой проникает в музыку Шопена, пусть припомнит хапактер нашей родной земли... В каждое время года меняется земля, но общий тон задумчивости, бесконечной тоски, мечтательности и грусти остается всегда один и тот

_________

¹ По существу, это не слой, а главное здесь высказывание, так что первые шестнадцать и заключительные двенадцать «хоральных тактов» звучат обрамлением к «солируемому» центру!

² Укажу на интонационное родство ряда попенок и «связок» с вальсами — ля-минорным (op. 34 № 2) и до-диез-минорным (ор. 64 № 2).

³ Данная мазурка (Lento — по оксфордскому изданию. Mesto в издании Peters’a, без обозначения движения) начиняется с запева, с «соло», и вся ведется в форме вплетения и вклинивания «голоса в ансамбль» — нечто народно-антифонное. Запев является и ведущей интонацией, и стимулом ответного движения также в мазурках ор. 30 № 4, ор. 41 № 4, ор. 50 № 3 — все они в до-диез-миноре; примеры «антифонности и респонзопийности» также в мазурках: в ми-мажорной — ор. 6 № 3, в фа-минорной — ор. 7 № 3, в до-минорной — ор. 56 № 3 и т. д. В лучистой, задорно дразнящей, жизнерадостной ре-мажорной мазурке ор. 33 № 3 основная тема звучит «заповалой-наигрышем», увлекающим за собой молодежь в весенний хоровод на сочно зеленяющем лугу: «хоровая лирика» вспыхивает потом (си-бемоль-мажор).

же. Нет ничего безотраднее нашей поздней осени, когда целыми днями дождь стучит в окна и точно хочет растворить всю землю, а по ночам бушует ветер и зловеще воет (а у Шопена всегда поет — Б. А.) между голых ветвей лип и яворов.

«А какая невыразимая тоска ложится на сердце, когда в осенние ночи месяц одевает таинственными чарами наши сжатые нивы и пустые поля и когда на эти уныло недвижные равнины опускается обломавший свои крылья ветер, с тихим шелестом волочится среди пожелтевшей страны, — и вдруг встрепенутся и забьются друг о друга с печальным шумом последние чуткие листики серебристого тополя.

«И даже тогда, когда земля, опьяненная неистовством творчества, гордая своим цветущим великолепием, как будто поет радостные гимны весне, — даже тогда осеняет душу темное крыло печали.

«И в то время, когда наступающий вечерний сумрак начинает постепенно всё более и более ограничивать и уменьшать доступное нашему глазу пространство, и вся роскошь красок тонет мало-помалу во мраке, и когда в удушливый летний полдень уныло покачиваются истомленные зноем нивы и ложатся на землю тощими колосьями, тогда со дна души вдруг выплывают какие-то неясные предчувствия, какая-то тревога и грусть — неведомо о чем, какая-то тоска — неведомо по чему. У Шопена часто повторяется одно удивительное чувство, которое служит ему обыкновенно финалом, особенно в мазурках. Это чувство, которое испытывает внезапно освобожденный: как будто он, наконец, глубоко вздохнул после долгого удушья, как будто с души его сняли тонкую, как нить паутины, оболочку; то же испытываем мы, когда с осенних полей вдруг нисходит и рассеивается туман, и над клубящейся, покрытой инеем равниной истает солнце в ясном, холодном величии...» («Шопен. Экспромт» — Ст. Пшибышевского). Действительно группы «мазурок мрачного раздумья» ведут нас в те «окраины» мыслей Шопена, в которых поющая в его сознании идея о мире — каждый великий художник носит в себе таковую — словно сосредоточивает образы, порожденные жизнью «без солнца». Но стоит только вновь вступить в цветущий сад Шопена и побродить среди многокрасочно вспыхивающих кустов роз и рододендронов и среди яркой, сочной зелени лужаек, на которых ведутся веселые любовные игры, от осенних дум следа не остается: растет живое царственное чувство радости и, наряду с ним, в музыке вновь всплывают то волны светлой и ясной лазури, то огненно-красные и бурно-оранжевые краски — песни души, сопротивляющейся всякому насилию и поющей гимн солнцу. Надо помнить, что Шопен — не умирающий в музыке неврастеник, что печаль — занимая глубокое место в его творчестве — отнюдь не отрицание радостей жизни, не скепсис, а тоже жизнь, сумрачная ее сторона, неизбежная как осень и зима в природе, что его печаль не содержит в себе: не хочу жить. Тем и трудно исполнение его «мазурок мрака», что, дабы почувствовать в них величие скорби шопеновской души и трагическое содержание народных сказаний — античных о Персефоне и славянских о Марене, — надо скинуть со своего сознания неврастеническую оболочку, порожденную буржуазной культурой...

Итак, возобновим странствование по цветущему саду Шопена и попытаемся нарвать букет из отдельных сочно-жизнерадостно расцветших бутонов. Сразу же при входе не может не броситься в глаза яркий праздничный цветок с роскошного куста, дразнящего взор своей пламенной жизнерадостностью, страстностью (взволнованная con anima, переходящая в сочный «секстовый дуэт» музыка средней части). Это ре-бемоль

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание