Выпуск № 11 (104) | 1946 - страница 33

Глинка: Просто им не везло в любви, и они, злясь на женщин, дошли до утопической идеи превращения их в движущиеся куклы и начали распоряжаться ими по-своему, и тогда — да здравствует механика!..

Одоевский: Не шутите, дело серьезное: и Этьен Лулье (это еще в XVII веке), и Дитрих Винкель, и, пожалуй, наипрактичнейший из них Иоганн Мельцель, недавно погибший на каком-то американском бриге, кажется, вместе со своими автоматами, затепли большее: они задумали похитить музыку у музыки.

Глинка: Догадываюсь, мы подошли к изобретению метронома. Что же, расскажите мне с присущим вам талантом к литературным описаниям хитроумностей об этом похитителе бетховенской партитуры «Битвы при Виттории», чем он и вызвал гнев Юпитера. Ну, мне стало совсем легко. Готов слушать всё, что касается Бетховена, с сугубым вниманием, пусть даже...

Одоевский: ... скажите прямо, бредни. Я говорю не о похитителе рукописей, а о похитителях музыки, творимой мозгом, голосом и руками человечества, у музыки же. Иначе сказать: механика в недалеком будущем не заменит ли музыкантов, а потом и музыку людей?..

Глинка: Бог с вами, Владимир Федорович...

Одоевский: А разве вам неведомо, что уже Лулье, которого, вероятно, и надо считать первым изобретателем метронома, мечтал похитить душу музыки — ритм, и заменить своего рода часами — хронометром-счетчиком, отметчиком скоростей, а Винкель из Амстердама уже пошел дальше, построив машину «Componium» для сочинения вариаций: говорят, она могла сама варьировать и сколько угодно — на данный напев. Мельцель же, помимо механического шахматиста, народил столько механических инструментов, что уже давно пора заменить ими живых виртуозов и живые оркестры, а, главное, изъять из музыки принцип живого произвольного дыхания и установить дыхание точное, правда, бездушное, но далеко превосходящее все предписания, касающиеся стихотворных цезур, а также практику итальянских maestri бель канто.

Глинка: Увлекаетесь, мой друг. Ну, а как быть с интонацией?

Одоевский: Да, я упустил, что тот же Этьен Лулье еще в 1696 году придумал сонометр — это из породы монохордов в помощь настройщикам. О подробностях долго рассказывать, но в идее Лулье, должно быть, заключалась правильная догадка: пришла пора положить и тут конец бессмысленному хаосу путем создания совершенного интонатора без участия человека, но пока я имею удовольствие часто слышать ваше пение, Михаил Иванович, и особенно передачу вами баллады Финна, я не испытываю нужды в механическом регуляторе интонаций. Впрочем, пока, все изобретения механики беспомощны перед единственно нужным: как сохранить в записи живой голос человека? Все мы преходящи, и одна машина обеспечила бы, если бы появилась, вечность тому, что в искусстве едва ли не самое хрупкое жизнь голоса!

Глинка: Машина-то и придет в свое время и окажется полезной, как и метроном, но запишет только то, что есть механически схватываемого и даст только подобия, ну как и в живописи, скажем, зелень, травы, но не соки, дающие непрерывную изменчивость цвета. Впрочем, довольно механики! Верните меня к realia, к Бетховену и объясните, в чем истинный смысл вашего парадокса. Ведь вы же сами приверженец механических игрушек.

Одоевский: О, да, но в том и парадокс. Так слушайте.

Представьте себе момент, когда Бетховен, уже глуховатый, наконец, остался один на один с доставленным ему метрономом. Вечереет. В комнате углубляются тени. Конечно, заметен привычный беспорядок. Раскиданы повсеместно ноты. Фортепиано раскрыто. На пюпитре рукописи с эскизными начертаниями различных нотных контуров. Бетховен пускает в ход метроном, садится в кресло и долго прислушивается. Потом встает, меняет скорость маятника и делает это время от времени несколько раз. Он в благодушном состоянии и обращается с машинкой, как с другом. Даже подходит к клавиатуре и примеривает некоторые темпы, ударяя сильные доли тактов. Опять ходит по комнате, слушает, притоптывает ногами, вновь меняет скорости, вновь принимается ходить взад и вперед, останавливается, подходит к окну, выстукивает на стекле ритмо-мотивы, словно на зло и поперек выстукиваниям метронома. Это длится долго, и все нетерпеливее становятся в своих ритмо-изобретениях на стекле пальцы Бетховена. Наконец, он вновь подходит к метроному и останавливает механизм со словами: «Ну, а теперь послушаем тишину и повнимательнее. В ней бездна идей. Не то, что у тебя, у безмозглого порождения безумного маниака и тупицы Мельцеля».

(По мере продвижения своего монолога Бетховен теряет тон благодушия, пока не превращает его в тон разгневанного Юпитера музыки. Сперва перед нами спокойный эпический рассказ, но в котором уже можно расслышать с трудом сдерживаемое волнение).

Голос Бетховена: Появятся когда-нибудь сказки и про наше время. Венские сказки. Новые венские историйки. А в одной из них будет такое начало: жили да были рядом в какой-то нищей комнатушке два странных существа: глухой и немой. Первый из них любил поболтать, но плохо слышал. Другой хотел бы болтать, но, немой от рождения, не владел музыкой гласных и переливами согласных, а потому до бесконечности шумел и трещал — трр-трр, трр-трр, трр-трр, словно ночная птица в высокой траве. Так трещал, что пробуждал уже совсем было навеки задремавший слух глухого. А тот был музыкант и пребольшой забияка. Глухота сперва вызывала в нем досаду, а потом стала привычной. Природа с детства наделила его слух таким щедрым запасом звуковых впечатлений, что они, как зерна, зрели да зрели в нем с годами. Он научился взращивать их внутренним слухом и помогал себе усиленным выколачиванием музыки на спинах своих друзей, часто сменявшихся: на фортепианах. Впрочем, старевшему музыканту жилось не плохо, пока с ним не поселился этот противный трещотка, порожденный одним из безумных механиков, часовых и кукольных дел мастеров, задумавших поход на музыку... Нет! довольно сказок. Поговорим с тобой напрямик, немой урод, да, да, немой, немой, сколько бы ты ни трещал. Ну, что вам надо, вам обоим с твоим крестным отцом Мельцелем?! Вы задумали измерить мое творчество? Разве вы что-нибудь создаете? Четырех нот темы мне было достаточно, чтобы возникло аллегро симфонии неслыханного напряжения; музыка в ней звучит будто топот и грохот человеческого сердца; слышишь, сердца, а не колотушек, не тиканья маятника. Измеряй же ход сердца, моего сердца! Нет, не моего лишь, а так бились сердца армий великого переворота и сердце гиганта, их всколыхнувшего. И ты, жалкая машина, хочешь выбить их дробь? Да знаешь, кто ты: отметчик придорожных знаков на путях, по которым колесили сотни тысяч, миллионы людей. Вот их поступью управлял ритм, живой ритм бьющихся сердец, а ты, жалкий подражатель, ты даже не в силах выразить, где

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание