Выпуск № 11 (104) | 1946 - страница 31

не могла прийти в состояние равновесия, я долго не спал, ворочаясь с боку на бок. Вдруг, о спасение! В мозгу возник мотив, размышление вашего Руслана:

Зачем же, поле, смолкло ты
И поросло травой забвенья?

И дальше как чудесно! В моей голове мелодия стала звучать в вашей же передаче вашим голосом:

Времен от вечной темноты,
Быть может, нет и мне спасенья!

Волны музыки овладели темнотой моего времени, потекли мысли стройно и опрятно — это из вашего, Михаил Иванович, эстетического лексикона и...

Глинка: И вы погрузились в спасительный сон...

Одоевский: Нет, я начал размышлять о времени, о пространстве, о времени и музыке...

Глинка: Господи, так это уж до утра, и одеваясь, и за кофе, и по дороге ко мне, и вот сейчас тут, и...

Одоевский: ...мешая вам сочинять и тоже, значит, мыслить. Но вы же сами виноваты, напомнив щедрого Пушкина, у которого тут в сжатых стихах брошены жемчужины мыслей...

Вы богатство пушкинских образов укротили прекрасной мелодией, вобравшей в себя, в свой разумный строй, бездонность слов «времен от вечной темноты»... Но стоит такой мелодии зазвучать в моем сознании не одной прелестью вашего пения, а стать представлением о безмерности времен и гробовой тишины, как —

Глинка (шутливо): ...уже не заснуть...

Одоевский: ...да причем тогда сон, мой скромный сон, сон фантазера, сон Фауста, сделавшегося петербургским чиновником и, конечно, обреченного забвению. Не сон, а бессонница, и не моя, а великого из величайших рядом с Бахом и Моцартом музыкантов, укротителей забвенья времен и измерителей времени...

Глинка: Конечно, Бетховена!

Одоевский: Значит, поняли, поняли, да вы и не могли не понять, вы, его тайный ученик...

Глинка: Но почему тайный?

Одоевский: А потому тайный, что повадки ваши, дорогой Михаил Иванович, хорошо изучил и знаю, что вы менее всего любите толковать о музыке, особенно вам дорогой и чье воздействие испытываете на себе с сугубым восторгом, боясь его, как подражания, но любя, как зарытые в плодородной почве зерна. Думаете, я глухой крот, что не вижу и не слышу в «Руслане» цветения юных побегов из Глука, Керубини и роста бетховенских идей, гениально, по-русски и по-глинкински, уловленных именно так, как никто не слышал... Не смущайтесь, не смущайтесь. Думаете, я не ощущаю, до какой высоты помыслов и целомудрия вы возвели свои представления о киевской княжне, о пушкинской шалунье...

Глинка: Что, что? До чего вы там у себя, во время вашей бecсонницы додумались?

Одоевский: Не пугайтесь. Раскрытием ваших любовных дел не займусь, но благословляю имя той, чей житейский образ внушил вам столь бетховенский, кристально прозрачный, чистый напев «Грустно мне, родитель дорогой»... Ну, что, разве я не прав, и уж если я северный

туманный маг, то вы из рода почтенных искателей золота, средневековых романских алхимиков. Они-то понимали толк в превращениях металлов, а вы — вы в умнейших претворениях звучащего вещества. Что, угадал?..

Глинка: Какой там алхимик, я просто смоленский парень, недогадливый перед девой, как пушкинский Финн, и проискавший свое счастье вместе с молодостью. Не зря меня многому здравому учила Марья Петровна, да я упрям был.

Одоевский: Практическая дама, что верно, то верно, но верно только то, что не ей было вас учить!

Глинка: Да вот, бывало, еще в Новоспасском, выйдешь в сад отдохнуть от писания партитуры «Сусанина» вечерком, когда начнет смеркаться, и забудешься до ночи, до звезд, вот тут-то ей и надоест ждать. Кричит у окна: «Чего это ты в небо так долго глядишь, ну, что там в звездах нашел — сегодня, как вчера, все одно, неужели не привык?». Скажешь ей: «Да вот за порядком смотрю, все ли там как следует?», а она: «Да, стройнее, чем в твоих нотах. В звездах хоть толк свой есть, и твоя мать говорит, что они, мол, ночь сторожат, а ты корпишь да корпишь вовсе зря. Добро бы сочинял романсы, помнишь ли, пока был женихом». И начнет корить. Волей-неволей, подымешься в дом и забудешь про звезды. Но зато, когда я всласть один странствовал по белу свету — впрочем не я, а Руслан мой, гонявшийся за Людмилой, — то и помечталось же мне. Помнишь, родовитый барин, молитву бедуина к звездам?..

Одоевский: Я не Сенковский...

Глинка: Ну, так я тебе скажу: «Аллах, строго следи за звездными путями, а то все пути и на земле затеряются, и песок их покроет, и конь мой заблудится»...

Одоевский: Верная мысль, но видно, что родилась она в пустыне, а не на море.

Глинка: Пусть, ну, а мне она близка была и в смоленских лесах. Я прирожденный странник. И никто из вас понять не хочет, что музыка всегда бродит со мной, как моя тень.

Одоевский: Или лень...

Глинка: Если хочешь и если это лень, то да: я ленив записывать свои мечты о странствованиях...

Одоевский: Да не то. Говорю о музыке, даже о твоей лени к разработкам...

Глинка: К обязательным да! Рассудочной воды не терплю и работаю без рамплиссажей. Оттого люблю увертюры, оттого мне любезны оперные антракты, а уж если необходимы разработки, то пусть летят они, как конь, стрелой в пустыне...

Одоевский: ...опять арабы.

Глинка: Да с ними и в «Руслане» я странствовал.

Одоевский: Как так? да он у тебя, как и у Пушкина, стремится на север:

Призывный рог, как буря, воет,
Нетерпеливый конь кипит
И снег копытом мочным роет...

Глинка: Что ж, пусть моя география звездная. Для волшебной оперы она годнее. Впрочем, в пансионе и меня кой чему учили и по-персидски чуть смекаю и с Сенковским могу беседовать о напевности арабского языка. Но вас, все же, собью, дорогой маг. У Пушкина перед вашей цитатой стоят стихи:

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание