В. Богданов-Березовский

Отрочество и юность

Портрет Шостаковича

Среди многочисленных и разнообразных портретных работ художника Бориса Михайловича Кустодиева есть одна, очень любимая мною, приметно отличающаяся от других. Мальчик, одетый в детский матросский костюм с галстуком под откидным воротником и виднеющейся «тельняшкой», сидит вполоборота направо. В его руках нераскрытый томик петерсовского нотного издания, на обложке которого крупным шрифтом выведено: Сhорin... В пальцах, нервных и тонких, как бы наделенных особой чувствительностью осязания, и в то же время сильных, подчеркнут характер формирующейся живой и пытливой личности. Что-то сугубо индивидуальное, неопределимое словами схвачено во взгляде мальчика, созерцающем и мыслящем, еще не ведающем неправды и зла. Прелесть отроческого и уже глубоко человеческого облика в этом портрете, выполненном углем и сангиной. Краски здесь были бы, пожалуй, и неуместны. Они отвлекали бы от внутренней сути, от темы рисунка. Слева внизу есть надпись: «Моему маленькому другу Мите Шостаковичу от автора».

Каждый раз, когда я смотрю даже на репродукцию портрета, вспоминаются мне строки из стихотворения, написанного несколькими годами позже и посвященного Шостаковичу нашим общим другом Володей Курчавовым, вскоре после этого безвременно погибшим от туберкулеза:

Я люблю весеннее небо,
Когда только что прошла гроза.
Это — твои глаза.

На рисунке передано выражение лица, одно из бесчисленных, меняющихся от реакций на все новые, впервые возникающие жизненные впечатления. И это одно выражение — самое характерное, самое показанное Шостаковичу-отроку, той ранней

фазе развития его личности, в которой застал мальчика художник. Да, именно таким, задумавшимся, ушедшим далеко в глубь себя, слушающим внутренним слухом что-то сокровенное, часто видел я Шостаковича в первые годы консерваторской учебы.

Мы познакомились в классе Максимилиана Осеевичa Штейнберга на первом курсе, в ту зиму 1919–1920 годов, когда здание консерватории не отапливалось совсем, занятия шли перебойно и на уроках все сидели в пальто, галошах, перчатках или варежках, снимаемых лишь для того, чтобы написать грифелем на доске гармонизацию хоральной мелодии или сыграть модуляцию на ледяных клавишах. Класс, вначале многолюдный, быстро таял, но самый младший из учеников — спокойный, вежливый, ровный со всеми в обращении, скромный мальчик в очках — неукоснительно посещал занятия и по успеваемости шел далеко впереди всех.

Что уже тогда поражало в Шостаковиче? Быстрота и полнота усвоения всего, что относилось к музыке, — закономерностей голосоведения, принципов гармонизации, техники модулирования, специфики фактуры. В чтении с листа четырехручных переложений симфонических и камерных произведений, иной раз практиковавшемся в классе поздней осенью и весною, когда в помещении устанавливалась приемлемая для музицирования температура, он безусловно опережал всех, так же как в диктанте на слух. По тонкости и точности восприятия звуков слух его уже тогда можно было уподобить совершенному акустическому прибору (впоследствии он еще более развился), а музыкальная память производила впечатление аппарата, мгновенно фотографирующего услышанное.

Однажды в ожидании начала урока мы встретились в коридоре, сели на подоконник и разговорились. Беседа увлекла обоих и по окончании занятий продолжалась на улице. Это было началом сближения, приведшего к очень тесной и крепкой многолетней дружбе. Я стал часто бывать в семье Шостаковичей. Мы вместе посещали симфонические концерты филармонии и камерные — в Кружке друзей камерной музыки, ходили в Театр оперы и балета — Гатоб, как он тогда назывался. Мы много, почти ежедневно, музицировали, делились друг с другом написанным, переиграли практическй всю четырехручную литературу, которую возможно было достать. Гуляли по городу, нередко совершая длительные «пешие рейсы» из консерватории на Николаевскую улицу (ныне улица Марата), где жил Шостакович, и обратно. Такие прогулки были отчасти вынужденными ввиду того, что трамваи, объявленные бесплатными, оказывались настолько переполнены, что попасть в них становилось возможно только на конечных пунктах.

Не забывали мы и сеансы немого кино, на экранах которого шли первые советские картины Гардина, Пудовкина, Эйзенштейна, Ивановского, Тимошенко и заграничные «боевики» с участием тогдашних звезд — Эмиля Яннингса, Конрада Вейдта, Вернера Крауса, Осси Освальд, Присциллы Дин, Асты Нильсен.

Все это давало обильную пищу для обмена впечатлениями, для разговоров об искусстве, литературе, общественной жизни, социальных проблемах, человеческой психологии. Но нам мало было частых, почти каждодневных бесед. Живя в одном городе и постоянно общаясь друг с другом, мы еще переписывались. И многочисленные письма юного Шостаковича составляют драгоценнейшую часть хранящихся у меня личных бумаг.

Вспоминая о тех далеких, одновременно и трудных и таких светлых годах, я мысленно вижу уютную квартиру № 7 в верхнем этаже пятиэтажного дома № 9 по улице Марата, всю дружную семью в сборе во главе с Дмитрием Болеславовичем — приветливым, общительным и деятельным человеком. Особенно врезается в память образ хозяйки дома — Софьи Васильевны Шостакович, урожденной Кокоулиной, отличавшейся красивыми чертами лица, прямизной стана и спокойным, дружелюбным характером. Она безусловно направляла течение жизни всей семьи, руководила первоначальным музыкальным развитием сына в его детские годы, в дальнейшем же прилагала много целеустремленных усилий к упорядочению и облегчению его профессионально-творческого режима. После скоропостижной смерти супруга в 1922 году эта мужественная женщина поступила на службу, успевая в то же время образцово вести хозяйство и заботливо следить за воспитанием троих детей.

Сестры Дмитрия Дмитриевича отличались в те годы резко контрастными другу другу характерами. Натура старшей — Марии, пианистки, ученицы консерватории по классу профессора А. А. Розановой, — была жизнерадостной, мягкой и уступчивой. У младшей — Зои, тогда школьницы, — характер был задорный и угловатый не чуждый эксцентрики. Помню, однажды она, вопреки протестам родных, развесила вкривь и вкось картины в своей маленькой комнате налево от прихожей.

Дружная атмосфера, царившая в семье Шостаковичей, привлекала в их радушный, гостеприимный дом широкий круг людей. Помимо личных знакомых Софьи Васильевны и Дмитрия Болеславовича, среди которых были Грековы (семья известного хирурга Ивана Ивановича), Кустодиевы, детская пи-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

В. Богданов-Березовский

Отрочество и юность

Портрет Шостаковича

Содержание