Выпуск № 7 (224) | 1957 - страница 54

∗

Квартира Шаляпина на авеню Эйлау была не только роскошна, но и украшена замечательными произведениями искусства: картины старинных мастеров, портреты хозяина работы Серова, Коровина, Кустодиева (по словам близких, он особенно любил кустодиевский за русский дух и размах), прекраснейшие шпалеры, ковры, бронза, фарфор.

В этой квартире Шаляпин принимал широко, по-русски. И в последние годы жил, не жалея своих сил. Пел для друзей так, что у тех буквально захватывало дух от восторга. Иногда импровизировал, создавал поразительные образы, на миг рождаемые в ходе разговора, но навсегда запоминающиеся слушателями. А иногда погружался в более низменную стихию: часами «резался» в «белотт», французскую карточную игру, причем очень сердился, как только начинал проигрывать... Пил много, несмотря на запрещение врачей, как умеют пить во Франции: благодушествуя, но не пьянея.

Одна из последних фотографий Ф. Шаляпина

Но и в этой квартире, в одном из чудеснейших кварталов Парижа, ему чего-то очень важного постоянно недоставало.

Своему другу, художнику Константину Коровину, сказал он как-то:

— Вот хочу у себя в доме, здесь во дворе, баню сделать. Да как? Здесь ведь бревен-то нету, а надо деревянную. Каменная — это не баня. Нет сосны-то нашей...

В 1936 году бывшая артистка Петербургской Музыкальной драмы Е. Фореста встретила его летом в Зальцбурге.

— Вот попою еще немного, — поведал он ей, — а потом опять хочу стать мужиком. Куплю здесь имение, но чтобы речка была, в которой можно было бы удить, и лесок, чтобы грибы собирать. И большое поле тоже, — мечтательно добавил он.

— Мы ездили с его семьей, — рассказывает Е. Фореста, — смотреть имения, но не нашлось ничего, что бы соответствовало представлению Федора Ивановича о русской усадьбе.

А вот свидетельство одного из его близких друзей (оно было опубликовано за рубежом после смерти Шаляпина), раскрывающее сущность шаляпинской трагедии:

«Мы с ним много ездили в поисках дачи и по Франции и за границу. Он все искал себе имение, чтобы «было похоже на Россию». Россию он любил страстно, все время тосковал о ней.

— Я не понимаю, — говорил он, — почему я, русский артист, русский человек, должен жить и петь здесь, на чужой стороне. Ведь как бы тонок француз ни был, до конца меня никогда не поймет. Да и там, в России, понимала и ценила меня по-настоящему галёрка. Там была моя настоящая публика. Для нее я и пел. А здесь галёрки нет».

В одном частном доме мне довелось обедать с Шаляпиным. Был среди приглашенных и Сергей Лифарь, большой любитель саморекламы, говоривший безумолку о своих успехах и о том, как его ценит парижская публика.

— Эх, Лифарь, Лифарь, — сказал вдруг Шаляпин, упорно молчавший до этого. — Не знаете вы, что такое настоящая публика. Совсем не знаете и никогда не узнаете, вероятно.

Он посмотрел на Лифаря с явным высокомерием, причем какая-то усталая, не совсем добродушная усмешка скользнула в его величавых чертах.

Примерно за год до смерти Шаляпин как-то провел у себя вечер с Жозефом Кесселем, французским писателем, выходцем из России, не забывшим ни русского языка, ни русской культуры.

Вот как об этом вечере вспоминал впоследствии Кессель:

«В большой гостиной нижнего этажа на авеню Эйлау позолота рам и краски картин, сплошь покрывавших стены, начинали тускнеть в надвигавшихся сумерках... Шаляпин держался очень прямо. Его высокая, могучая фигура вырисовывалась в полутьме, так же, как его лицо, удивительно свежее. Его голубые глаза, внимательные и глубокие, глядели из-под чуть надменно очерченных бровей. Правильные черты лица дышали умом, проницательностью и каким-то телесным величием. Перед нами дымились две чашки чая, стояла бутылка очень старого арманьяка. Шаляпин часто наполнял наши рюмки...

Я сохранил об этой беседе, продолжавшейся несколько часов, чарующее впечатление. Некоторые совершенно исключительные существа обладают даром перенести собеседника куда-то вдаль от всего и от него самого, погрузить его в мир мечтаний, величия и поэзии. Достаточно было слышать голос Шаляпина, чтобы перенестись в этот мир... Потому ли, что вибрация этого голоса, звучавшего то гонгом, то церковным органом, оживила стольких баснословных героев? Или просто потому, что в этом голосе слышались и сила, и печаль, и радость человеческая!

Не берусь определить, но я чувствовал себя как бы окруженным героическими призраками, зачарованным мощными мелодиями.

С каждым словом вставали образы и предания: Дон Кихот, Мефистофель, Борис Годунов.

— Я хотел бы когда-нибудь создать образ Ермака, — внезапно сказал Шаляпин. — Вы помните его историю?

• • • • • • • • • • •

Пока Шаляпин воскрешал передо мной эпоху Ермака Тимофеевича, наступила ночь. Он этого не заметил. Один лишь его голос заполнял всю комнату.

Оживленный героическим сказанием, этот голос звучал, как драгоценный металл...

Шаляпин зажег свет. Лицо его отражало необычайное воодушевление. Он дышал с трудом.

— У меня с сердцем что-то неладно, — пробормотал он и налил себе арманьяка.

А затем заговорили о России:

— Как я ее знаю и как я люблю ее, эту землю! — воскликнул Шаляпин... И странно сказать, я тоскую теперь больше всего о днях моей нищеты. Я был так беден, что вымаливал деньги на покупку гроба моей матери. Боже мой! Как все это далеко!.. И как все это близко. Говорят, что давние воспоминания воскресают с особой яркостью с приближением смерти. Быть может, так оно и есть».

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Одна из последних фотографий Ф. Шаляпина

Содержание