Выпуск № 7 (224) | 1957 - страница 53

Уже в то время, по свидетельству Лифаря, «в мгновенных переходах Шаляпина от безудержности, бурной радости, бодрости к молчаливой затаенной и утаиваемой грусти чувствовался внутренний надрыв и чувствовалось, что он глубок и не случаен».

Мне лично довелось встретиться с Шаляпиным через два года после этого его разговора с Лифарем. Я беседовал с ним в качестве интервьюера, и то, что сказал тогда Шаляпин, мне кажется, многое раскрывает в его переживаниях.

Это было на квартире Шаляпина. Спиной к огромному своему кустодиевскому портрету (в бобровой шубе среди развеселой ярмарки), лицом к гобелену XVIII века Федор Иванович пил кофе. И за кофе рассказывал:

— Вот три недели был я в Южной Америке. Пел повсюду. Двадцать два года не был я там. Дал концерт в Рио-ди-Жанейро три дня после того, как разразилась революция в Сан-Пауло...

Теперь буду выступать в Париже, в Русской опере. Что ж, я рад помочь русскому делу. Очень приятно попеть, наконец, с русским ансамблем.

А знаете что, — вдруг заявил он, остановившись и уставившись на гобелен, — чем дальше я живу, тем больше ненавижу оперу. Исполнителей нет; так, люди, которые поют слова какие-то, но ни ненависти, ни любви, ни страдания никто не услышит в их пении.

— Какой же вывод? — спросил я.

— Вывод-то один: петь мне приятно тогда, когда я единственное, ответственное лицо. Даже если я вижу, что не справляюсь с заданием. На концертах, значит!

Он уселся, задумался. Большими руками в кольцах взялся за голову.

— Родилось теперь много разных выдумщиков, режиссеров, иначе говоря. Будь я диктатором, бил бы их три раза в неделю. Вот читаешь афиши об опере: режиссер такой-то, декорации такого-то. А певцы где? Декорации... Прекрасная это вещь. Ну, как бы сравнить... Ясно, приятнее жить в хорошей обстановке, чем в комнате с голыми стенами. Но поверьте, я вам, например, «Макбета» сыграю и без декораций, так что получится то же впечатление. Очень просто, потому что я актер. И что значит «постановка»? Вот об обстановке надо позаботиться. А так называемые «постановки» больше от бессилия придуманы, потому что нет актеров, нет певцов. Правду надо угадать, почувствовать. Вот «Грозу», например, как поставил теперь Таиров? Что говорить, и «Грозу» можно играть в ванной комнате. Но зачем, боже мой! Или Островский был глупее Таирова?

Еще раз скажу — правду угадать надо. А что такое режиссер? Режиссер должен актеру сказать, когда понадобится: фальшиво, мой милый, играете. Это дело! Вот в Мариинском театре хороший был режиссер Исай Дворищин. Исайкой все звали его. Тот не занимался вздором.

Портрет работы Б. Кустодиева

А вздор это вот что: когда режиссер трактат напишет о том, какие штаны носили в XII веке, — для точности, мол, постановки. Будто в этом дело! В опере все пять искусств должны соединяться, но так, чтобы каждому в отдельности была бы польза, а не вред...

То было время, когда только еще зарождался звуковой фильм и раздавались голоса, утверждавшие, что кинематографу грозит художественная деградация, если он перестанет быть «великим немым». Но Шаляпин придерживался другого мнения:

— Да, огромное будущее возможно у звукового фильма, — сказал он мне, — потому что это искусство, которое можно показать всем, а не только избранным. Но лишь при одном условии: если будет достигнуто полное техническое совершенство, т. е. рельефное изображение и совершенно настоящий человеческий голос. И чтобы актеры были настоящие, как бывали когда-то, чтобы с детства воспитывались.

В конце нашей беседы шаляпинский надрыв, шаляпинская желчь и в то же время гнев его против всего ненастоящего, порочного в искусстве вылились особенно остро.

— Эх, — сказал он, — скоро, вероятно, возьмусь за перо, напишу автобиографию: потому что, думаю, скоро уже перестану петь. Видите ли, слишком много надо воевать. Я и воевал с рутиной, засевшей у нас в императорских театрах, словно за китайской стеной. Молод был, потому и легко было воевать. И звали меня поэтому скандалистом. Бестактный, мол, человек господин Шаляпин, говорили про меня. А мне что до этого? Мало ли что говорят на базаре? А теперь уже годы не те...

— А с кем бы теперь следовало воевать, Федор Иванович?

— С хамством. С хамами в искусстве. С хамами в галстуках, в очках, у которых вид такой, будто они столько знают, что все свои познания даже высказывать не считают нужным...

∗

В этих заявлениях, сделанных мне некогда Шаляпиным для печати, проскальзывают некоторые его тогдашние взгляды, настроения, тревоги.

Страх лишиться голоса, сознание, что силы скоро начнут сдавать, боязнь старости. Этой боязнью он часто объяснял друзьям свое стремление всячески увеличить свой капитал, дабы до самого конца обеспечить себе и семье роскошную жизнь (по подсчетам английской газеты «Дейли мэйл», Шаляпин оставил состояние в один миллион долларов).

Всегдашняя шаляпинская неудовлетворенность уровнем театрального искусства на оперной сцене, раздражительность гения, которому приходится творить художественное произведение вместе с другими, подчас даже не наделенными талантом. Раздражительность, особенно усилившаяся на чужбине от постоянного соприкосновения с иностранной средой. Глубокое, ни на миг не ослабевающее ощущение своей русскости и вместе с тем незнание современной России...

Портрет работы Б. Шаляпина

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Портрет работы Б. Кустодиева

Портрет работы Б. Шаляпина

Содержание