Выпуск № 8 (189) | 1954 - страница 26

блюдению, зритель мог что-либо осознать из виденного. Стоит он, великий художник, около такого человека скромно-скромно — низенький — и глаз своих не показывает. Или, наоборот, предупредительно и торопливо соглашается с высказанным мнением зрителя и даже заговаривает его, но его же собственными словами, а не репинскими. И уж после этого не выжмешь из Репина ни одного слова!..

Очень трудно зарисовывать немногими словами подмеченное мною в Илье Ефимовиче как будто бы его подлинное. Кидал он об этом, главном, лаконичнейшие слова, словно невзначай. Скажет, вскинет глаза и лукаво, на миг, пробежит в них гоголевская искорка. «Не поняли, — вероятно, про себя думает, — и не надо вам знать, коли не видите сами». Вот таким он довольно верно вышел на известнейшей открытке, где В. Стасов стоит между Горьким и Репиным.

...Ко Льву Толстому В. Стасов относился с удивительной нежностью, можно сказать — боготворил его. Не было случая, сколько я ни видел Владимира Васильевича, чтобы он не затронул в том или ином контексте писателя, либо эпически величавую личность Льва. Цитировал он прозу Толстого с исключительной чуткостью: выхватит всегда самое образное, самое, казалось бы, заметное и мало кем замеченное.

В. Стасов учил меня читать и вчитываться, учил наблюдать все: искусство, людей, повседневность. — «Чего вы всегда ждете великого? В великое Толстой обращает все, что пожелает, только вот и надо пожелать увидеть истинное, простое, как жизнь».

Едем мы с ним зимой на извозчике из Публичной библиотеки.

— Вы что-нибудь заметили на улице?

— Нет, — говорю, — ничего особенного.

Приезжаем. Подсаживаюсь к дивану, на котором лег отдохнуть мой спутник. Ворчит:

— Все вам нужно особенное да особенное. А вы обратили внимание на женщину, задумчиво переходившую через дорогу и вдруг взглянувшую выразительно скорбными глазами? А на человека, засмотревшегося в окно магазина с игрушками? Руки у него засунуты в карманы, пальто зябкое. Хотите, расскажу их жизнь?

И начинались превосходные психологические новеллы. Я бы сказал: диккенсовские.

В. Стасов не заваливал меня книгами ради одной лишь эрудиции. Он от меня ждал «заказов». Изредка предложит сам, как оказывалось, всегда что-либо мне безусловно интеллектуально необходимое. Когда осенью 1903 года я поступил в университет в число студентов историко-филологического факультета, знакомство с В. Стасовым помогло мне в отношении доставания книг (во все время университетских занятий, пока В. Стасов был жив). После смерти Стасова я очень остро почувствовал, как нехватает мне его советов, указаний и помощи материалами.

Возвращаясь к музыке, замечу, что, хотя в то время я и не помышлял о том, что буду называться музыковедом¹, руководство В. Стасова в выборе существеннейших книг о моем родном искусстве было очень полезно: он как-то незаметно восполнил сильные пробелы в моем музыкальном образовании, хорошо и просто систематизировал мои познания. Кроме того, он давал мне работу над рукописями (конечно, Мусоргский шел в первую очередь) и таким образом приучил к исследованию

_________

¹ И тогда и до сих пор мне хотелось мыслить искусство как творчески-познавательную деятельность человека в целом и отсюда идти к конкретным ее проявлениям. Так в конце концов у меня и получилось, и это тоже от В. Стасова или совпало с его соображениями.

первоисточников. И это он делал без всякого грубого вмешательства в круг моих занятий.

В. Стасов попросил меня для начала переписать «Женитьбу» Мусоргского и, конечно, знал, как меня это увлечет. И от него, как и от А. Константинова, я постигал жизнь музыки и через то стал догадываться, в чем причины жизнеспособности отдельных музыкальных произведений.

Но у темпераментного, страстного В. Стасова все выходило ярче и убедительнее. Когда он высказывался об исполнениях любимых им «музык» — сразу чувствовалось, что дело тут не во вкусовом только подытоживании своих впечатлений: за ними, за впечатлениями, стояла главная цель — «толстовское» познание человека во всех его возможностях. Это и Горький, как он мне говорил, ценил в Стасове, и Шаляпин.

Поэтому, когда сам В. Стасов начинал рассказывать «содержание» очень уж дорогих ему произведений, например — «Карнавала» Шумана, то за исключительно жизнерадостным тонусом блестящей импровизации виден был человек, его творчество, его восприятие действительности, его труды и дни, любовь, горе, ужас, страсть, но только все это истинное, без масок, без подделки чувствований. И когда вы, насладившись, обращались к стимулу, к произведению, вы не сомневались: если музыка так синтетично и ярко выразилась в сознании одного умнейшего, чуткого человека, то нет основания предполагать, что отраженная в мозгу десятков тысяч людей — пусть они об этом ничего даже не говорят — отраженная, пусть искорками в сравнении с солнечным воображением В. Стасова, — она не вызвала бы в этих людях желания быть услышанной еще, еще и еще раз.

До такой простой мысли в такой формулировке я тогда не додумывался. Но вызывать В. Стасова на речевые импровизации о прослушанной музыке я любил: чувствовалась в них большая правда — то, как «заражаются» музыкой миллионы людей и заставляют жить музыкальные произведения, не споря об их «содержании и форме»¹.

Эстетически все это представлялось мне в следующем виде: композитор и слушатель «сталкиваются» на музыкальном произведении с разных «расстояний» и позиций, познавая человека и как меру вещей и как творческий рычаг действительности; композитор через свое дело — творчество, создавание художественного отражения объекта, а слушатель, испытуя данное в произведении отражение. Объект остается один и тот же — человек в действительности, но качество познавания через художественное наслаждение различно. У композитора наслаждение в действии, у слушателя в созерцании, оценке сделанного². Но целеустремленность познавательная одна. Поэтому убежденнейший реалист В. Стасов, всеми силами воздействия заставляя меня сочинять³,

_________

¹Вызвать в Стасове раздражение, за которым следовала ослепительная новелла, было легко: стоило только «кисло» отнестись к прослушанному: да, мол, конечно, хорошо, но ведь в который же раз это слушается... Грохотал гром: «Эх, вы, тепленькие, ничего горячо не принимаете, проспите жизнь!»

² Вспоминается мысль Горького: когда труд удовольствие, жизнь хороша.

³ К творчеству у него было самое деликатное, тончайшее внимание, но и суровые, строгие требования — непременно создавать. «Это же ваше дело», — говорил Владимир Васильевич. Для него не сочиняющий музыкант, не рисующий художник, не работающий писатель — какие-то чудища, выродки. Беда, бывало, показаться к нему без сочиненного через недельное свидание. «Что вы делали?» — холодный вопрос. Отвечаю: лекции, уроки для заработка, концерты, театр, консерватория.

— Все это для дела, а где же ваше дело?

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание