Выпуск № 8 (189) | 1954 - страница 25

Дальше я уже никого не помню, так как ничего подобного не ожидал. Понятно, что, когда В. Стасов властно пригласил меня к роялю сыграть увертюру к «Руслану», я начал, попробовал и запутался. На меня перестали обращать внимание. Я скромно забился в самый дальний угол, скорбя и негодуя на себя. Мне хотелось незаметно исчезнуть. Перестав быть центром обращения на меня взглядов, я все же понемногу «отогревался», стал прислушиваться к интересной беседе и к замечательным людям.

Через некоторое время, когда часть присутствовавших разъехалась, В. Стасов, словно ненароком, промолвил:

— А теперь наш молодой гость сыграет нам «Руслана».

На этот раз я не позорился. По окончании увертюры старик подсел ко мне и оказал:

— Хорошо, вы удивительно чувствуете музыку, вот только этот хроматический ход басов (речь шла о подготовке заключительного стретто) следовало бы показать отчетливее.

Начался строжайший — до очень позднего вечера — экзамен моих познаний по виднейшим произведениям русской и западноевропейской музыки. В. Стасову в тот вечер везло: он попадал, называя многие «капитальнейшие» сочинения, в досадные точки моего неведения. Вытаскивались ноты, и я должен был сейчас же с листа обнаружить свое понимание сущности данной музыки — зерна мысли и его развития.

— Молодец! — шумел В. Стасов.

— Нет, это нехорошо, не так, — если мне что-либо не удавалось. — Лист исполнял это место иначе, а Рубинштейн еще лучше, — продолжал мой экзаминатор. Тут, при таких именах, я терялся.

— Ну, что вы, — они тоже ошибались, главное — это музыка и истинное в ней. Играйте! Подробности рассмотрите и выучите дома. Ищите суть.

Я оживлялся, начинал спорить.

— Бросьте, кто так исполняет речитативы,— ворчал Владимир Васильевич, — вы понятия не имеете, что такое речитатив. Посмотрим-ка песню Шуберта в листовской транскрипции, там найдем кое-что по этой части.

Опять похвалы, опять разгром.

— Нет, не то, давайте посмотрим, как вы передадите пальцами балладу Финна.

После ее показа В. Стасов был доволен. Тут же долго-долго рассказывал, как Глинка пел эту балладу. Я тогда уже понимал, что в ней «тайна» всего «Руслана», и насторожил свое внимание.

Впоследствии я прошел со Стасовым всю оперу «по интонациям и темпам Глинки». От известной мне трактовки Э. Направника стасовская традиция отличалась в редких деталях и была свободнее, кое-где «кантиленнее», а кое-где драматичнее в вокальном стиле. Например, в речитативе «Витязи, проклятая Наина» ближе всех к глинкинско-стасовской трактовке был Иван Васильевич Ершов, вообще прекрасный Финн. Но и у него драматическое напряжение иногда «вагнеризировалось» и заглушало эпический строй речитатива Глинки.

Кончился этот чудесный для меня первый вечер с В. Стасовым крепким рукопожатием и добрым словом:

— Теперь ко мне, милости просим, когда угодно, а по воскресеньям обязательно. Будем в городе — и на дом, и в Публичную биолиотеку.

Далее он определил с точностью и мои достоинства и недостатки, прибавив:

— Самое важное — вы быстро ориентируетесь в музыке и схватываете мысль; остальное придет. Обязательно учитесь технике, но смотрите, чтобы она не стала самоцелью.

Так начались мои паломничества к удивительному человеку. Вечера за роялем, с таким слушателем и критиком около, давали мне такие приобретения умственные, художественно-исторические и бытовые, о которых я и мечтать не мог. Потом пошли встречи в городе: в стасовском уголке в Публичной библиотеке, своеобразном интеллектуальном клубе, где кого-кого я ни встречал; в его квартире, на Песках, на одной из Рождественских улиц.

Любил я сидеть у дивана, на котором порой отдыхал Владимир Васильевич, вообще человек неутомимый: в такие мгновенья он как-то весь смягчался, его чудесная огненная русская речь не теряла своей содержательности, но звучала теплее, глубокими тонами, философичнее. Неистовый публицист преображался в народно-мудрого, чуткого до всех простых вещей в жизни, человечнейшего мыслителя.

…Мир музыки, открытый мне В. Стасовым, подытожил все, что я накопил до встречи с ним, и двинул мою мысль дальше. Сверх этого он развернул передо мной жизни любимых мною музыкантов. В беседах с ним я ощущал живыми людьми в их ежедневном быту и занятиях Глинку, Бородина, особенно Мусоргского, Чайковского, Даргомыжского, Листа, А. Рубинштейна, Шумана и его жену, Берлиоза, Шопена и иных — из числа меньших созвездий. Также писателей: Белинского, Герцена (особенно обожаемого В. Стасовым), Чернышевского, Некрасова, Тургенева и других. Также художников. В этой области искусства я еще ничего не ведал, кроме самых примитивных представлений. Осторожно, без всякой разрушительной критики вводил меня В. Стасов в этот мир, пользуясь методом показа хороших гравюр (теперь бы я сказал: по Стендалю), литографий и рисунков, преимущественно французов.

Конечно, очень большое значение имели знакомство и встречи с И. Репиным. Но беседы с В. Стасовым и гравюры и книги говорили мне понятнее. Репин же был сам «своим собственным миром», возле которого можно побывать, а включиться немыслимо. Словоохотливость Репина, выступающая у некоторых современных нам мемуаристов, — меч обоюдоострый: своего рода «noli me tangere!» («не смей касаться!»).

В. Стасов сам ездил со мной в Куоккала, в гостеприимные «Пенаты». Приходилось много играть Мусоргского (особенно «Хованщину»), а Репин в это время рисовал или писал очередной стасовский портрет. Часы, проведенные в таком общении, многому меня научили. После смерти Владимира Васильевича я не раз получал приветливые открытки совместно от Нордман-Северовой и Ильи Ефимовича. То они «требовали» привезти к ним мою невесту, то провести с ними день чествования восьмидесятилетия Льва Толстого (в 1908 году), то кое-что у них посмотреть, поиграть и послушать. Чудесное было время!

Особенно ценны были для меня моменты, когда удавалось наедине с хозяином «Пенат» побывать в его студии у эскизов. Тут я соображал, кто есть Репин, что такое русский реализм и что вот это — живопись, искусство, дело, а вот это — «публицистика», т. е. «опубликовывание искусства» и всегда неизбежно лишние слова.

Репин учил меня смотреть и видеть. Мне как-то удалось не сделать тут промаха: позже я заметил, что Илья Ефимович не любил слышать лишних слов о его живописи, если слова текли раньше, чем, по его на-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание