Выпуск № 5 (162) | 1952 - страница 26

Мы не перестанем высоко ценить Ваш талант, Вами созданные художественные образы, — их нельзя забыть, они будут жить в нашем сознании, но все это будет наряду с мыслью о том, что пыль, оставшаяся на Ваших коленях, загрязнила для нас Ваше имя».

Так, не дождавшись объяснения Шаляпина, русская демократическая общественность устами передовых питерских рабочих вынесла свое суровое и справедливое суждение о нем как о художнике и человеке. И Шаляпин, читая строки этого письма, должен был вспомнить и услышать в них слова Горького, высказавшего за четыре года до этого те же мысли и чувства.

Письмо питерских рабочих не могло не взволновать Шаляпина. Он искренно любил и очень высоко ставил рабочую аудиторию, дорожил ее мнением. Вспоминая о своих выступлениях еще в 1904 году в Харьковском доме рабочих, Шаляпин писал в автобиографии: «Никогда я не встречал публики, более отзывчивой и внимательной, чем рабочие...» И так же о своем концерте в Киеве, где он исполнял «Дубинушку» вместе с шеститысячным хором рабочих: «Я пережил один из лучших дней моей жизни».

В первые же годы дружбы с Горьким и, несомненно, благодаря его влиянию Шаляпин чувствовал необходимость творческого общения с рабочей аудиторией. Это общение, к сожалению, далеко не систематическое, было для Шаляпина в высшей степени плодотворным: оно воспитывало его идейно, пробуждало в нем благородные порывы, служило для него источникам глубокого творческого удовлетворения.

Шаляпин с гордостью подчеркивал «уважение рабочих к человеку-aртисту». Он писал: «В той публике, которой я служу, это уважение не так развито, моя обычная публика смотрит на меня, как на человека, которому она платит деньги и которого, поэтому, считает принадлежащим ей, обязанным преклоняться перед нею». И это душевно чуткое уважение рабочих к человеку-артисту было дорого Шаляпину, испытавшему унизительность положения артиста в «высшем обществе», перед знатной публикой и перед театральными чиновниками в вицмундирах...

Но именно в силу своего «социального невежества» (по выражению Горького) Шаляпин сторонился прогрессивных течений общественной жизни и был весьма далек от какой бы то ни было революционной деятельности. И, хотя он любил иногда щегольнуть либеральной фразой, по существу склонялся к консервативным, политически отсталым взглядам. Однажды он узнал о секретном донесении охранного отделения полиции, в котором сообщалось, что «Ф. Шаляпин дает концерты в пользу революционных организаций» и что «поощрять таковую деятельность не надлежит». Шаляпин был буквально ошеломлен. «Это было нелепо и не содержало в себе ни капли правды», — заявил он и добавил: «Я, по натуре моей, демократ, я люблю мой народ, понимаю необходимость для него политической свободы, вижу как его угнетают экономически, но я никогда не занимался делом, приписанным мне охранным отделением».

Это признание весьма характерно для Шаляпина. Даже в лучших, благородных своих порывах и деяниях он никогда не переходил границ умеренной и вполне легальной «либеральности». Эти благородные порывы чередовались в жизни Шаляпина с частыми и мучительными периодами душевного смятения, растерянности, мелочной суеты — когда артист оказывался во власти окружавшей его толпы ничтожных людей.

Великий артист, умевший стихийной силою таланта воплощать на сцене возвышенные образы, могучие страсти, в жизни оказывался часто беспомощным, порой даже жалким обывателем, мещанином. Горький справедливо говорил о нем: «Нельзя жить одной стихийной силой таланта. Надо еще понимать, что делается вокруг. Если у человека слепое пятно в глазу, он может перестать видеть и самого себя».

Сопоставление приведенных выше фактов биографии Шаляпина, его творческих замыслов, высказываний и поступков обнажает всю острую противоречивость его натуры артиста и человека. С суровой, непримиримой прямолинейностью раскрыло этот противоречивый облик Шаляпина письмо питерских рабочих. И оно (как и предупреждающие письма Горького) оказалось пророческим.

Правда, перед Октябрьской революцией и особенно в первые годы Советской власти Шаляпин «стихийной силой таланта» как будто выпрямился во весь рост. Его артистическая деятельность приняла было новый, широкий размах. И молодая Советская республика доверчиво провозгласила его народным артистом.

Однако Шаляпин не понял истинного, глубокого смысла исторических событий Великой Октябрьской революции. Трудный путь борьбы вместе с народом и во имя народа испугал его. В 1921 году он покинул Родину, отказавшись тем самым и от благородных творческих устремлений и смелых художественных преобразований, о которых мечтал и которые могли быть осуществлены только в Советской России.

Разрыв с Родиной, с искусством своего народа был началом конца жизненной трагедии Шаляпина.

Последний период жизни Шаляпина — жизни на чужбине — составляет самые темные страницы биографии артиста. Это был период медленного и мучительного отчуждения Шаляпина от Родины, которую он не мог не любить и от которой сам навсегда отрекся, попав в реакционное болото белоэмиграции.

Враги русскою народа, ненавидевшие Советскую Россию звериной ненавистью, использовали все средства лжи, коварства, обмана и угроз, чтобы превратить Шаляпина в орудие своей злобной, но бессильной мести. Враги русского искусства, равнодушные к судьбе великого русского артиста, приговорили его к духовной, творческой смерти. Зная слабые стороны характера и всей натуры Шаляпина, они ловко обманывали и запугивали его, пробуждая в нем низкие инстинкты. И тяжелая «свинцовая мерзость» мещанских пережитков Суконной слободы поднялась со дна души Шаляпина и замутила его неспокойное и неустойчивое сознание.

Но неужели же Шаляпин так сразу сдался, без сопротивления, без борьбы? Нет, он сопротивлялся или, во всяком случае, хотел сопротивляться, пока не порвана была последняя нить, связывавшая его с Родиной. А эту нить порвать было не так легко. Ибо это была дружба с Горьким.

Как зов далекой Родины, она тревожила и волновала, мучила и радовала Шаляпина. Даже в суете сует своей шумной, но нерадостной заграничной жизни он свято хранил память об этой дружбе. Встречи с Горьким стали почти неосуществимы. Но в дни, когда Шаляпина охватывала безудержная тоска по Родине, он писал Горькому. И в этих письмах отразилась вся глубина его падения, вся тяжесть его душевной трагедии.

«...Куда ни гляну, вce как-то плохо и плохо! — писал он Горькому из Парижа летом 1924 года. — ...Недовольствуюсь и сам собой! Мне все кажется, что я что-то пропустил, чего-то не сделал важного. И что живу все как-то больше только для себя и для каких-то своих. Кругом народ стонет, а я злоблюсь и не имею ни сил, ни знаний, как ему помочь...» Так писал Шаляпин в своем первом послании Горькому — через три года после того, как он покинул Родину. Тягостная неудовлетворенность самим собой, растерянность, мучительное сознание того, что пропущено в жизни что-то важное — ради себя и «каких-то своих», духовная опустошенность и страх перед будущим — все это были гибельные признаки кризиса.

Воля к действию, к сопротивлению слабела в Шаляпине, и он, чувствуя это, облегчал душу самоунижением и самобичеванием. «...Езжу по Америке вдоль и поперек, — писал он Горькому в том же письме. — Отвратительно! Вот и теперь в октябре поеду снова. Ой-ой! Как не хочется! Тяжелая страна! А вот видишь еду, не люблю ее, а еду — свинья! За деньгами, за золотом. Продаю душу за доллары — выругал бы себя покрепче, да что-то жалко становится. Люблю себя-то, скотину, люблю бесстыдника!..»

Шаляпин навсегда утратил душевный покой. Жизнь его превратилась в нескончаемую гастроль. Германия, Франция, Англия, Америка, Австралия... Все месяцы, недели и дни года вперед распроданы антрепренерам. «Еду, еду и снова еду по всем землям», — повторяет он в письмах к Горькому. Но не только жажда наживы гонит Шаляпина по чужим и чуждым странам. В этих непрерывных скитаниях, в этой

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание