пожелаете, я могу привести вам целую массу цитат из множества оригиналов, у меня хранящихся. И при этом нигде я не читал, ни от кого я не слыхал, что «уровень мыслей и чувств» наших талантов очень низменный. Такое симпатичное разумение русских талантливых людей остается, кажется, при вас одних.

Вы жалуетесь, Герман Августович, что у нас не хотят знать «классической музыки» и что вас лишают ее. Но знаете ли что? Ведь дело с вашим «классицизмом» очень сомнительное. Вы не объявили с точностью, кого вы тут разумеете и кого вас лишают, а только указали начало и конец, альфу и омегу. Альфа — это вам любезный (как вы говорите) Жоскен де Пре, омега — вам любезный (как вы тоже говорите) Лахнер. Но на наши глаза и альфа XVI века, и омега XIX — преплохие и преотчаянные; это просто гнилые какие-то бревешки, которыми ничего не подопрешь. Что посередке между ними приходится — того уже мы и не отгадаем. Что, как на эту середку придутся все только Мегюли, Керубини, Шпоры, Гуммели, Фильды, которых вы однажды объявляли в печати теми людьми, которых имена должны быть написаны на знамени хорошего музыканта? Что, коли так? Ведь взвыть от отчаяния придется. Ведь тогда уж и мы все в один голос закричим: «Мы тоже стеснены, мы тоже стеснены — да только в сто раз хуже и горше, чем вы от новой русской музыки!» Нет, нет, вместо ваших классиков мы лучше будем держаться своих: Бетховена, Франца Шуберта, Вебера и др. многих, которых мы до смерти любим и обожаем, особенно первого, про которого мы никогда не скажем, как вы, что с него началось «падение» настоящей музыки, ее разврат, обмельчание, «несомненное падение» — и все это в особенности из-за недостатка у Бетховена старинного «строгого контрапункта», этого божества заскорузлых схоластиков и неизлечимых шульмейстеров!

Знаете ли, что я еще замечу, Герман Августович? Вы и в своих любвях, право, превеликий чудак, так что иной раз, как посмотреть, просто в тупик станешь. Вот, например, вы очень любите Глинку, очень высоко его ставите — и это вы несомненно доказали еще лет 30 тому назад своею превосходною статьею об этом великом русском музыканте. Но не чудо ли это тут же рядом читать у вас, что «изящная классическая законченность Глинки, пожалуй, удивительнее его феноменального таланта...» Не чудо ли и не диво ли это? Законченность формы важнее и нужнее самого гениального творчества!!! Но такие вещи вы выговаривали уже несколько лет тому назад, и, пожалуй, иной из ваших почитателей потихоньку говорил про себя: «Ну, это ничего. Это только так. Расскакался, вот и все. Потом поправится...» Ах, нет, поправки никакой не оказалось, и вы нынче пускаете все новые и новые такие ракеты, которые во сто раз еще хуже. Вот, напр., хотя бы в нынешнем своем письме к Н. Н. Фигнеру вы пишете, что напрасно Глинка огорчился и упал духом от своей неудачи с «Русланом»: будь у него характер более стойкий, более терпкий и упорный, он устоял бы против удара и нашел бы себе тот или другой выход. «Путей перед ним было несколько: за несправедливость театральной дирекции он мог взять реванш или в камерной музыке, или в опере на иностранном языке...» Что, хорошо? Просто глазам не верится. Как, Глинка должен заниматься «реваншем», должен покорным бараном слушаться театральных дирекций и публики, должен не над ними орлом летать, а под ними жалкой гадиной ползать, слушаться их капризов невежества? Его отвадили добрые люди от русской оперы, значит — он ступай писать квартеты и квинтеты, до которых ему всю жизнь никакого дела не было (значит, способности и любви ни малейшей), да еще со строгими контрапунктами, в стиле Жоскена де Пре, себе на утешение. Он до сих пор торговал кренделями или селедками, но вышла неудача, значит — он ступай, носи на голове планку с гипсовыми котами, болтающими головами, — не все ли равно, что делать, был бы только успех да барыш! А ты, бедный Глинка, если уже и «строгий контрапункт» не поможет, то возьми-ка садись, пиши итальянскую хорошенькую оперу — ты ведь такой всегда охотник до нее был, так всегда уважал, так всегда обожал итальянские глупости от глубины души! Милый оратор!

Нет, Герман Августович, не послушаются вас новые русские музыканты, а послушаются своего великого Глинку и своих всех остальных великих — Бетховенов, Шубертов, Листов и иных. «Стеснят» они кого или нет в разных их вкусах и привычках — им и горюшка до сих пор мало было, пожалуй, и всегда так будет. Они, мне кажется, будут идти только туда, куда их влечет талант, страсть к своему делу, преданность бесценному искусству, и никогда не будут они справляться с тем, что одобрят или охаят все другие, особливо разные «власть имущие» по части музыки. Художникам один закон — талант и свежий ум. А что касается того, чтобы, по вашему желанию, писалось музыки поменьше, а то, пожалуй, 10 лет и вовсе не писалось, чтобы вас не стеснять, — об этом потрудитесь поговорить, как можно основательнее, уже с вашими Лалами, Франками и Гиро. Вы так остроумны! Наверное вы их уговорите.

В. Стасов

Великий сын венгерского народа

(К 140-летию со дня рождения Ференца Листа)

В. ВАСИНА-ГРОССМАН

22 октября исполняется 140 лет со дня рождения Ференца Листа — гениального венгерского композитора и пианиста, искреннего друга русского искусства.

Из книг, написанных о Листе, можно составить целую библиотеку; в ней мы найдем и многотомные исследования, и занимательные романы, и дифирамбы, и памфлеты. Ни одни из современников Листа, встречавшихся с ним или слышавших его игру, не остался к нему равнодушным — многочисленные страницы писем и дневников хранят интереснейшие воспоминания.

Но как по-разному отражен в них облик великого композитора! Пожалуй, ни о каком другом музыканте не создалось столь противоречивых, подчас взаимоисключающих мнений.

Ференц Лист

Иначе и быть не могло. Лист воплотил в себе все противоречия своего поколения, пережившего бурную эпоху многократных подъемов и спадов революционной волны, поколения, у которого радужные надежды и пылкие стремления сменялись разочарованием и скепсисом. Сила таланта Листа и яркость его личности делали эти противоречия особенно острыми, кричащими. Трудно представить себе, а еще труднее объяснить, как уживались в Листе передовые взгляды и искреннее сочувствие революционному и национально-освободительному движению с мистицизмом и католицизмом, как мог этот великий жизнелюбец облачиться в сутану аббата.

Но при всех противоречиях художественной натуры Листа в самом главном он оставался верен себе. Он всегда был художником-гуманистом, патриотом, художником, бескорыстно преданным искусству, которое он стремился сделато достоянием самых широких кругов. Именно в этом, а не только в замечательном таланте, тайна непреодолимой привлекательности творческой личности Листа, отмечавшейся всеми его современниками, друзьями и врагами.

Жизнь Листа с самого детства была богата впечатлениями и событиями. Сын обедневшего венгерского дворянина, Ференц Лист уже в детстве покинул родные степи Венгрии для того, чтобы получить музыкальное образование. Годы учения в Вене и в Париже, где он скоро стал любимцем салонов и концертных залов, блестящее начало карьеры виртуоза-пианиста, а затем триумфальные поездки по Европе — все это, казалось, должно было заставить молодого музыканта позабыть о родине. Но Лист до конца дней остался венгерцем в своем творчестве, и одной из самых больших его заслуг как композитора является то, что он сделал музыку Венгрии достоянием мирового музыкального искусства.

В огромной литературе о Листе почти не разработан вопрос о национальных истоках его творчества. Немецкое буржуазное музыковедение давно уже пытается «присвоить» Листа, который действительно очень много сделал для развития немецкого искусства, но не перестал от этого быть венгерцем. Характеристика Листа именно как немецкого деятеля до сих пор переходит из одной книги в другую. Постоянно пишется, например, об организации Листом Всеобщего немецкого музыкального союза. А о Листе как

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

В. Стасов

Великий сын венгерского народа

(К 140-летию со дня рождения Ференца Листа)

В. ВАСИНА-ГРОССМАН

Ференц Лист

Содержание