ди с Мейербером, то у Чайковского с Рихардом Вагнером!»

Антипрогрессивным и антинациональным взглядам Лароша Стасов противопоставляет развернутую концепцию подлинного художника-патриота, кровно связанного с породившей его народной почвой, знающего безграничную даровитость и неиссякаемые творческие силы родного народа и верящего в великое будущее многонационального отечественного искусства.

В противоположность Ларошу, которого «стесняет» русская музыка, исполняющаяся «слишком часто», Стасов живет интересами русского музыкального искусства, гордится и восхищается его успехами. Вспоминая прежние нападки Лароша на новую русскую школу, Стасов торжествует, что жизнь опрокинула эти злые пророчества и великие произведения композиторов «Могучей кучки» завоевали всемирное признание.

Стасов с возмущением опровергает барски высокомерные, иронические выпады Лароша против «верхнеднепровских Глуков».

Гневную отповедь получили в статье Стасова слова Лароша относительно того, что злоключения Глинки были лишь «частной и случайной неудачей». Пламенным сарказмом отвечает Стасов на сожаления Лароша о том, что великий русский композитор не пожелал пресмыкаться перед вкусами и притязаниями царских театральных дирекций.

Стасов, разумеется, не отвергает достижений западноевропейской музыкальной классики. Но кого из западных композиторов считать классиками? На этот вопрос Ларош и Стасов отвечают по-разному. Для Лароша классики — это прежде всего старинные контрапунктисты во главе с Жоскеном де Пре. К сонму классиков Ларош причисляет таких композиторов, как Мегюль, Лало, Гиро, Шпор, Гуммель, Лахнер. Стасов глубоко ценит и любит Шуберта, Вебера, Листа, Берлиоза, особенно же Бетховена, и не признает авторитета Жоскена де Пре, а также Лало, Гиро и других.

Горячо, поистине по-стасовски звучит концовка «Письма к Г. А. Ларошу»: «Они [русские композиторы — Б. Я.], мне кажется, будут идти только туда, куда их влечет талант, страсть к своему делу, преданность бесценному искусству, и никогда не будут они справляться с тем, что одобрят или охаят все другие, особливо разные "власть имущие" по части музыки. Художникам один закон — талант и свежий ум».

В своих оценках, приведенных в статье, Стасов не во всем справедлив. Он недоучитывает историческое значение выдающегося контрапунктиста Жоскена де Пре и необоснованно ополчается на строгий контрапункт вообще, именуя его «божеством заскорузлых схоластиков и неизлечимых шульмейстеров». Явно недооценивает Стасов Керубини и Цезаря Франка, ставя их в один ряд с Лало и Гиро.

Но в целом «Письмо к Г. А. Ларошу» относится, бесспорно, к числу ценнейших стасовских статей, являясь одним из ярких документов в летописи великой борьбы за утверждение национальной музыкальной культуры нашей Родины.

Б. Яголим

Письмо к Г. А. Ларошу

Многоуважаемый Герман Августович,

В «Открытом письме» своем на имя Н. Н. Фигнера вы говорите: «Если настоящие мои строки попадутся на глаза В. В. Стасову и он снова подымет перчатку, как поднимал ее во дни оны, то он наверное напишет именно в этом духе: будет бранить или классиков, или современных иностранцев, или тех и других...» С удовольствием поднимаю вашу перчатку, но буду говорить совсем о другом. С удовольствием — потому что никак не могу смешивать вас с сонмом наших музыкальных «критиков и рецензентов», из которых большинство проявляют обыкновенно только крайнее невежество, бездарность и полное засорение головы. В противоположность им, вы всегда высказывали столько знания, даровитости, умелости, остроумия, что нельзя не иметь к вам уважения и не серьезно относиться к вашим мнениям и приговорам, при всем иногда разногласии с ними.

Так и нынче. Я с самым искренним и серьезным вниманием прочитал письмо ваше к Н. Н. Фигнеру, тем более, что оно заключает множество обвинений против новой музыкальной нашей школы. К моему великому сожалению оказывается, что вы представили на этот раз публике изрядную порцию фактов и заключений очень неверных, с которыми никоим образом нельзя согласиться. Только о них я и намерен говорить с вами сегодня, оставляя все остальное, все предметы всегдашних и старинных наших споров, до другой оказии.

Мне кажется, что главный предмет вашего письма — вовсе не присуждение премий, не конкурсы на оперы, даже не музыка вообще, а нечто совсем другое. Этот главный предмет выражен у вас, во всем своем соку и цвете, в двух строках статьи. Первая из них: «Русская музыка меня стесняет», а вторая: «Ох, кабы Волга-матушка да вспять покатила».

Первая из этих фраз не слишком-то меня поразила. Она у вас не новость. Мы ее читали у вас давно уже, и много-много раз, только все под разными галантирами. В продолжение лет 20, 25 или больше вы ее повторяли, в таком роде, что между русскими музыкантами после Глинки одни баричи, а другие — просто «дилетанты», и главные из них — «истинные гонители музыки», «люди, поставившие себе задачею везде делать неприятность слушателю». Как же таких людей выносить? Как их терпеть? Само собой разумеется, надо их ненавидеть, презирать, гнать, рубить, истреблять как только можно. Вы так и поступали и иногда даже печатно заявляли, что «дни этой школы сочтены». Все это логично и последовательно. Когда же оказывалось, по нечаянности, что дни школы вовсе еще не сочтены, а продолжаются, вы все-таки продолжали свое дело, только с небольшими вариациями в словах, так что, например, вместо

«баричи», «барство» вы нынче говорите «генералы», «генеральство», от чего сущность ваших заявлений нисколько не изменяется, а вместо слов «дилетанты» употребляете нынче выражения «скороспелые мальчишеские произведения», «с мнимо новыми пикантными штучками» и т. д. Так как все это давно и много раз было нам повторено в печати, то, мне кажется, напрасно вам было опасаться, что нынешние, новейшие ваши заявления «заденут нивесть сколько самолюбий», «разочаруют бог знает сколько заветных мечтаний», «заставят вас потерять множество благожелателей», «вызовут негодование одних, пренебрежительное недоумение других». Если всем этим делам суждено судьбою совершаться, то они имели достаточно времени совершиться давным-давно уже. Кажется, никто из русских читателей не сомневается в прочной ненависти вашей к таким-то и таким-то деятелям новой русской музыкальной школы и в основательнейшем вашем презрении к их созданиям. Понятно, что они вас страсть как «стесняют».

Что же касается того, что Волге-матушке вспять покатить, по части новой русской музыкальной школы — так это уж и в самом деле (как вы сами признаетесь) более чем сомнительно. Зачем это, с какой беды новым русским музыкантам оглобли вспять поворачивать, куда-то назад идти, когда им, по вашим же словам, так хорошо, так чудесно, когда им все само собой так удается, все идет у них как по маслу, просто в рот жареные рябчики летят! «Русского композитора нещадно балуют, иностранного знать не хотят», — говорите вы. Чего же лучше? Им только процветать да жуировать, целый день на пуховиках валяться. Вы говорите даже, что наших композиторов до того закормили и запоили «бескорыстным и юродивым фимиамом», что они «сидят по углам, насупившись и напыжившись, глубоко уязвленные, на всю жизнь пришибленные и озлобленные» — чем бы, например? Лестью поклонников. Не изумительно ли это, не чудно ли? Но как ни изумительно и как ни чудно, а все-таки это ли еще не жизнь у христа за пазушкой? Чего же нашим музыкантам еще желать, куда стремиться? Сиди, лежи, ешь, пей, веселись! От добра добра не ищут, и русские композиторы, конечно, подражая Волге, никуда вспять не покатят.

Но есть, при всем этом, один немножко сомнительный пункт. Как же вы, Герман Августович, с такою неподдельною радостью указываете на великое процветание новых русских композиторов, а сами сейчас же, три-четыре строчки ниже, говорите, что «непонятые наши гении» думают о себе одно, а опыт ежедневно твердит другое. «Драма русского Шекспира снимается с репертуара, — говорите вы, — картина петербургского Веласкеца остается непроданною, и верхнеднепровский Глук бессилен навязать своего "Вову Королевича" казенной, бессилен навязать его и частной сцене»... Как же так? И процветают, и бедствуют наши музыканты, все зараз! И громадный, непостижимый успех у них («русскому композитору даже очень и очень хорошо живется»! — «найдите мне западного композитора с таким постоянным успехом, от самой молодости, как наш NN такой-то и такой-то»!), да, непостижимый несравненный успех и вдруг, тут же рядом: «снимают с репертуара», «не покупают», автор «бессилен навязать» своего Вову и казенной, и частной опере, да еще, вдобавок, все это не изредка, не когда-нибудь — а ежедневно! Слышите, Герман Августович, что вы сами говорите: «ежедневно, ежедневно, ежедневно»! Ну нет, не знаю, что это за успех такой, что это за достойная зависти участь, что за катанье, как сыр в масле! Тут что-то не ладно, тут что-нибудь да не так.

И вот, мне кажется, что вы, Герман Августович, более правы, утверждая последнее обстоятельство, чем упирая на первое. Когда начнешь собирать свои воспоминания, приведешь себе на память, что и как у нас было, невольно согласишься с вами и скажешь, что вы правы и что действительно у нас ежедневно бог знает как поступали с созданиями новых русских композиторов: то с благородным негодованием вовсе не пускали на сцену некоторые из них или долго-долго метали им под ноги бревна с аршин толщиной, как бы только помешать получше (всего чаще это случалось с самыми капитальнейшими русскими музыкальными созданиями). Неужели это все благодать для композиторов? Неужели они всем этим должны быть непомерно счастливы?

Вы называете «неудачу» Глинки с его «Русланом» частною и случайною; прекрасная «частность», прекрасный «случай»! Лет 12–13 сряду забывают великое, гениальное создание, забывают великого музыканта и тешатся заместо того какою-то постыдною дребеденью!

Вы откровенно признаетесь: «Я решительно не вижу, в чем преимущество музыки верхнеднепровского Глука перед музыкою Лало, Цезаря Франка, Гиро, Сен-Санса». Натурально, под этим бесконечно остроумным и поразительно едким названием: «верхнеднепровский Глук» мы должны разуметь наших новых композиторов, и, чтобы хорошенько вколотить свой страшный гвоздь, вы тут еще прибавляете: «У нас много талантов, но уровень мыслей и чувств у них — очень низменный». Но я со своей стороны замечу: а почему бы у нас не быть «верхнеднепровским Глукам» и прекраснейшим талантам из Темир-Хан-Шуры, из Хабаровки, из Измаила и Стерлитамака (по вашему едкому, колкому и страшно остроумному исчислению)? Пускай они будут — и слава богу! Неужели талантам все быть только из Петербурга, да еще из самой его середки, с Адмиралтейской или Английской набережной? Дадимте подышать и другим всем прочим людям. Авось и из Стерлитамака люди не ударят лицом в грязь и дорастут до ваших Лало и Гиро. Вы думаете иначе, и, не дожидаясь будущих, вы нынешних наших композиторов ни в грош не ставите и примериваете их по Франкам и Ладам; но вот какая странность. Этих презираемых «верхнеднепровских Глуков» современная Европа и не думает сравнивать с Лалами и Франками, а вместо того признает их крупными, великими, иногда гениальными талантами (например, Бородина), создателями новой, самостоятельной, могучей школы. Стоит только вспомнить, что писано в десятках парижских музыкальных газет по поводу русских концертов 1889 года, на всемирной выставке, или во множестве немецких и бельгийских подобных же статей по поводу новых русских музыкальных созданий последних годов, исполненных в разных концертах в Берлине, Вене, Лейпциге, Дрездене, Карлсруэ, Бадене, Антверпене, Брюсселе и даже Америке. Если