народности в художественные произведения. В этом смысле он придавал огромное значение собиранию памятников старины».

Еще в 1861 году у Стасова по этому вопросу произошел интересный спор с Балакиревым. В письме Стасову от 20 июня Балакирев писал: «Не слишком вдавайтесь в археологические изыскания... Это все сухая работа, высушивающая мозг... Самым пригодным для Вас делом все-таки будет музыкальная критика. В этой области Вы были бы Белинским — и занятие не сухое, а, напротив, живое, современное». Отвечая Балакиреву (письмо от 29 июня), Стасов высказал свое отношение к изучению старины: «Эта "археология" есть только одна из ветвей истории... По одному тому, что мне часто случалось говорить Вам про древнюю нашу музыку, Вы могли бы судить, как я далек от всякого воскрешения и подогревания замерзшей древности... Но изучать, узнавать — это совсем другое дело... Мне случалось по обстоятельствам, как Вы знаете, провести недавно много времени (почти весь этот год) за русскими сказками, народными поэмами и т. д. Именно после того не могу довольно надивиться, до какой степени Глинка схватил верно, глубоко и метко весь дух, весь характер древней народности нашей».

В археологии Стасова интересовало главным образом искусство — народное творчество, в котором он видел отображение жизни народа. Для него история искусства была неотделима от истории народа, его создавшего. Это вполне созвучно мысли Белинского: «...искусство, со стороны своего содержания, есть выражение исторической жизни народа».

Однако не всякое искусство прошлого приводило Стасова в восторг. Он не одобрял ни любования стариной, ни поклонения ей без разбора. Искусство, чуждое народу, с его точки зрения не имело никакой исторической ценности. Он не терпел официозности, условности в искусстве, ненавидел академическую рутину и к старым образцам применял те же критерии, что и к произведениям современного творчества. Репин передает слова Стасова о голландской живописи: Стасов очень любил голландцев именно за то, что они «дали нам живую историю своей жизни, своего народа в чудеснейших созданиях кисти». В творчестве Франциско Гойя Стасов ценил «элементы, которые в наше время и, быть может, особенно для нас, русских, всего драгоценнее и нужнее в искусстве. Эти элементы — национальность, современность и чувство реальной историчности».

О русских художниках-передвижниках Стасов писал в 1871 году: «Перед нами теперь другая порода, здоровая и мыслящая, бросившая в сторону побрякушки и праздные забавы художеством, озирающая то, что кругом нее стоит и совершается, устремившая, наконец, серьезные свои очи в историю, чтоб оттуда черпать... глубокие черты старой жизни, или же рисующая на своем холсте те характеры, типы и события ежедневной жизни, которые первый научил видеть и создавать Гоголь».

Народ живой и неподкрашенный, народ страдающий, народ протестующий — вот что хотел видеть Стасов в произведениях искусства, которые заслуживали бы чести называться историческими.

О Толстом он писал, что его рукою наша литература «чертила картины великой крымской войны, навеки стоящие колоссальными скрижалями правды, исторической глубины и творческой талантливости». О картине Неврева «Торг», где изображена продажа крепостных: «Посмотришь единую секунду на эту картину, и русская история теснится тебе в душу: долгие столетия и бесчисленные поколения замученные, не отомщенные и поруганные проносятся перед воображением». Художник Верещагин, по его мнению, был «великий и глубокий историк». «Грубо ошибся бы тот, кто подумал бы, что Верещагин есть только живописец "военный". Никогда! Солдаты Верещагина — это все тот же народ, только случайно носящий мундир и ружье». Наконец, нельзя не напомнить замечательных строк Стасова о картине Репина «Бурлаки»: «Репин создал эту великую, истинно историческую русскую картину — какой нам другой еще истории нужно?»

С тех же позиций подходил Стасов и к русскому музыкальному искусству. Он ценил тесную связь гениальных творцов русской музыки с народной песней, их обращение к глубоким корням жизни народа. В статье «Верить ли?» он писал: «...у Глинки такое творческое ясновидение и воплощение национального, древнего колорита, которое слишком грузно для желудка "меломанов" ...Разве они когда-нибудь чувствовали всю поразительность изображения древнеславянского, языческого мира в "Руслане", этом, быть может, вдохновеннейшем, гениальнейшем создании всего русского искусства?.. Им не надо такой правды, такой красоты, такого веянья истории».

В биографии Бородина Стасов подробно перечисляет, какие исторические труды, памятники русской истории и образцы народно-песенного творчества (специально подобранные самим же Стасовым) изучал Бородин для своей оперы, и отмечает: «Конечно, все это вместе придало необыкновенную историчность, правду, реальность и национальный характер не только его либретто, но еще более и самой музыке». Но выше всех в отношении историчности он ставил Мусоргского: «Ему всего ближе и дороже типы из русского простонародья, он рисует их с неподражаемой правдой, неподкрашенностью и естественностью. Он изображает не отвлеченные русские личности, он "историчен" не только в сто раз более, чем Даргомыжский, но больше, чем все решительно наши композиторы».

В статье «Перов и Мусоргский» — этой единственной в истории искусств попытке проанализировать и сравнить творчество двух художников, принадлежащих к разным отраслям искусства, Стасов писал: «Главные черты физиономии обоих художников, и Перова, и Мусоргского, это были народность и реальность. В этом состояла вся их художественная натура, здесь лежала вся их сила и талант, и никакие другие их качества не могут сравниться с этими двумя. Чем оба художника будут дороги будущим поколениям, это именно их народностью и реальностью».

Из этих высказываний Стасова ясно, что подлинно историчным он считал лишь такое произведение искусства, которое отображает жизнь народа в прошлом или в настоящем.

Справедливость требует отметить, что не во всех случаях Стасову удавалось безошибочно определить ценность отдельных созданий искусства. Так, он не мог дать верной оценки оперному творчеству Чайковского. Но часто, очень часто, выступая наперекор общепринятым мнениям, Стасов оказывался прав, проявлял тонкое критическое

чутье, большую прозорливость. Так было, например, с Мусоргским, чье творчество Стасов глубоко понимал и всегда горячо поддерживал.

«А любы Вы мне, — писал ему Мусоргский в 1872 году, — что горазды толкать всероссийских сурков, не вовремя спящих и не вовремя бодрствующих. Подумалось как-то: что, если бы его не было?.. Без Вас я пропал бы на 3/4 пробы. Лучше Вас никто не видит, куда я бреду, какие раскопки делаю, и никто прямее и дальше Вас не смотрит на мой дальний путь...»

Русские художники и музыканты, чье творчество было близко и дорого Стасову, неограниченно пользовались его огромными знаниями, его временем, его помощью. Критик-друг, критик-помощник, Стасов тонко учитывал индивидуальные качества художников и, по собственному признанию, всегда «выдумывал им по вкусу и по характеру каждого, что кому надо было». Стасов будил творческие замыслы, помогал осуществить их, поддерживал художников вовремя высказанным одобрением, всегда страстным и бурным, широко пропагандировал в печати уже созданные произведения, хлопотал о постановках опер, заботился об их верном сценическом воплощении, собирал материалы, отзывы, письма, как бы сопровождая каждое творение русского искусства от его колыбели до момента выхода в свет.

Но этим не ограничивалась роль Стасова в русском искусстве.

История русской музыкальной культуры XIX века как наука обязана Стасову многим. Он колоссально много сделал для расширения и обогащения ее документальной основы. Ему мы обязаны своевременной публикацией огромной массы воспоминаний, писем и устных высказываний крупнейших деятелей русской музыкальной культуры, множеством уточнений и подробностей, благодаря которым все эти люди стоят перед нами как живое воплощение своей эпохи. Стасов был первым биографом Глинки, и созданная им биография, выпущенная в свет уже в 1857 году, чрезвычайно ценная и документально полная, вызвала к жизни отклики — воспоминания о великом основоположнике русской классической музыки. Собирая материалы, Стасов был неутомим и радовался каждой новой находке, каждому новому штриху. По просьбе Стасова написала свои воспоминания о Глинке Л. И. Шестакова. Публикуя их в «Ежегоднике императорских театров» за 1892/93 год, Стасов писал: «Мне хотелось, пока это еще возможно, закрепить в печати разнообразные подробности о той помещичьей, провинциальной, патриархальной среде, где родился и провел первые годы свои один из великих людей русских... Я был рад-радехонек, что они есть и что их можно передать во всеобщее известие». Стасовым собраны и опубликованы материалы для биографий А. Н. Серова, А. С. Даргомыжского, написаны биографии О. А. Петрова, М. П. Мусоргского, А. П. Бородина. По его статьям можно проследить сценическую историю опер Глинки как в России, так и за рубежом и опер Мусоргского.

Ярким примером деятельности Стасова — историка русской музыки — является опубликованная им в 1889 году биография А. П. Бородина. Книга эта, на которой даже не стоит имени Стасова,— плод огромного труда. Она содержит биографию гениального композитора, 104 его письма, которые, как известно, Стасов считал «равными его музыкальным созданиям», воспоминания о Листе и четыре музыкальные заметки Бородина, с трудом отысканные Стасовым в старых газетах. Материалы к биографии Стасов собирал кропотливо и любовно. В предисловии он пишет: «По моей убедительной просьбе [разрядка всюду моя — Т. К.] жена покойного, Кат. Серг. Бородина, невзирая на злую и мучительную болезнь, которая дала ей всего только на 4 1/2 месяца пережить мужа, решилась продиктовать... Сем. Ник. Кругликову воспоминания свои о муже из разных эпох его жизни». На стр. 4 сообщаются эпизоды, о которых «рассказывает в своей, написанной для меня, записке М. Р. Щиглев». Некоторые факты Стасов передает со слов Д. С. Александрова (брата композитора) и Д. И. Менделеева («Профессор Д. И. Менделеев рассказывал мне»). Стасов использовал воспоминания А. П. Доброславина и А. П. Дианина. О встречах с Мусоргским он рассказал от лица самого Бородина, по «записке, написанной по моей просьбе в марте 1881 года». В книге цитируются письма М. А. Балакирева, Ф. Листа, отзывы критики, собственные статьи Стасова.

На стр. 10 и 11 этой книги вплетены в повествование те сведения, которые сообщил Стасову И. И. Гаврушкевич в ответ на его запрос; на стр. 10 и 51 приводятся выдержки из письма А. П. Бородина от 6 мая 1886 года к И. И. Гаврушкевичу, пересланного последним Стасову по его просьбе.

Чудесная биография А. П. Бородина, созданная Стасовым, драгоценна своей документальностью. Каждый музыковед-историк знает, что именно она явилась источником всех позднейших биографий гениального композитора, но каждый ли при этом умеет ценить по заслугам огромный труд Стасова? Характерный пример: располагая уже почти исчерпывающими данными, он при всей своей перегруженности работой счел необходимым обратиться еще к музыканту-любителю И. И. Гаврушкевичу, который не был для Бородина близким человеком и не сказал какого-либо влияния на него, а просто встречался с ним в 50-х годах на домашних квартетных вечерах; сведения, заключавшиеся в ответных письмах Гаврушкевича, Стасов сумел использовать в биографии Бородина как несколько живых штрихов, придавших законченность портрету великого композитора¹.

Деятельность В. В. Стасова — тема огромная, неисчерпаемая. Изучая старину, углубляясь в историю, он умел видеть в ней движение жизни и, уходя с головой в творческую работу сегодняшнего дня, умел не терять исторической перспективы. Изучая прошлое, живя настоящим, он всегда помнил о будущем.

Именно поэтому Стасову удалось быть творцом и строителем современного ему русского искусства и в то же время его историком.

_________

¹ Ниже мы публикуем письма В. В. Стасова И. И. Гаврушкевичу.