М. Г. Эрденко

похвала десяти теоретиков-музыкантов, для меня — тысячи профанов, ибо чем больше меня понимают, тем очевиднее необходимость того "понятного" исполнения, к которому я иду»¹.

Эрденко играл Толстому, и его игра произвела на великого писателя глубокое впечатление. Врач Толстого, Маковицкий, отмечал в своем дневнике: «Вечером Эрденко играл. "Какая нежность, грация, сила, чувство меры", — сказал Лев Николаевич. После отъезда Эрденко Лев Николаевич сказал: "Я никогда не слышал, чтобы кто-нибудь так играл"².

В особенности поразило Толстого исполнение Эрденко «Ноктюрна» Шопена, его любимого композитора: «"Вы исполняете это замечательно и я не могу представить себе, чтобы музыка Шопена в вашем исполнении могла бы не дойти до слушателя из народа". Тут он позвал служащих дома, — простых работников, лакеев, горничных, дворника, — чтобы и они послушали игру Эрденко: "Что он играет, мы не знаем, — сказали слушатели, — но так играет, что до глубины души доходит". "Вот вам мнение простых людей", — ответил Лев Николаевич, обращаясь к Эрденко»³. Встреча с Толстым оказала большое влияние на молодого Эрденко, укрепив его в стремлении служить своим искусством народу. Однако в условиях дореволюционной России художественные идеалы Эрденко не могли получить своего полного выражения. Лишь с наступлением революции осуществилось то, о чем он мечтал. Искусство было возвращено народу. В советский период концертная деятельность Эрденко получила особенно широкий размах.

Вспоминаются впечатления от концертов Эрденко в Москве в 20-х годах. Для консерваторской молодежи каждое выступление его было событием, вносившим всегда свежую, живительную струю. Каждый концерт его вызывал в среде музыкантов страстные споры, и это одно показывало, что предмет спора был важен.

В наши дни значение деятельности М. Г. Эрденко предстает в еще более ярком свете.

Отмечая память замечательного артиста, хочется сказать, обращаясь к нашим молодым исполнителям: стремитесь в своем искусстве к простоте и искренности, к яркому и сильному воплощению художественных образов, смелее боритесь с рутиной и штампами, с равнодушным и холодным академизмом, будьте пропагандистами лучших образцов музыкального искусства в самых широких слоях народа, учитесь у него, изучайте его духовные запросы и вы создадите — то большое и вдохновенное искусство, к которому страстно стремился Эрденко, искусство, которого ждут от вас взыскательные и чуткие советские слушатели.

И. Ямпольский

_________

¹ Письмо от 24 сентября 1909 г. из Ялты. Письмо предоставлено Е. И. Эрденко. — И. Я.

² Н. Н. Гусев, М Г. Эрденко в Ясной Поляне у Л. Н. Толстого. Стенограмма Музыкального собрания, посвященного памяти профессора Московской консерватории М. Г. Эрденко, стр. 14.

³ Там же, стр. 12.

Шаляпин на концертной эстраде

С. ЛЕВИК

«Впервые увидел я, как человек двумя-тремя словами, соответствующей интонацией и мимикой может показать целую картину... Меня поразило умение людей давать небольшим количеством слов и двумя-тремя жестами точное понятие и о форме и о содержании... Меня очень увлекала эта ловкая манера художников метко схватывать куски жизни. И, глядя на них, я тоже старался и в жизни, и на сцене быть выразительным, пластичным...».

Вышеприведенные цитаты взяты из книги Ф. И. Шаляпина «Страницы из моей жизни. Автобиография», выпущенной в 1926 году. Но эти же мысли мне довелось слышать из его уст намного раньше. Словесно он их значительно развивал и неизменно добавлял: «Как я завидую таким людям!» Шаляпину, конечно, решительно нечего было завидовать «таким людям»: он сам был «такой»!

Мне посчастливилось несколько раз слышать его рассказы о «людях и случаях», и могу с уверенностью сказать, что такого рассказчика я, пожалуй, больше никогда не слышал, хотя слышал рассказы великолепных русских актеров с эстрады, то есть рассказы, подготовленные, актерски продуманные и обработанные; хотя слышал в интимной обстановке сценки, порой тут же сочиняемые или пересочиняемые, такого замечательного мастера жеста, интонации, мимики, каким был знаменитый украинский драматург и артист Марк Лукич Кропивницкий.

Однажды Шаляпин очень подробно рассказывал о том, как антрепренер Деркач вытолкнул его на ходу из поезда. Эпизод этот описан в «Автобиографии». В живом рассказе Шаляпин уснастил его многими подробностями.

Начинался рассказ с портрета Деркача. Наслаждаясь словесной местью за некогда пережитую обиду, Шаляпин буквально захлебывался от шаржированного описания наружности Деркача, его ухваток и ужимок, его самодовольных взглядов и антрепренерской самовлюбленности.

Пауза — и Шаляпин встает. Брови насупились и совершенно другой голос говорит: «Но это пустяки... а вот еще что было!»

И начинается рассказ о пустыне с ее песками, миражами и тиграми. Минута, две, и Федор Иванович забывает, — именно, забывает, что он только ведет рассказ. Он уже взволнованно переживает событие. Дыхание учащается, иногда кажется прерывистым, фразы делаются короткими. Голос теряет яркую окраску, сила его невелика, но нарастает с неумолимой постепенностью. Глаза вначале еще двигаются в своих орбитах, но это движение постепенно замедляется, затем зрачки расширяются и замирают, устремленные в какую-то очень отдаленную точку. И неожиданно раздается вопль ужаса: «Тигр!».

Мы, слушатели, уже давно затаили дыхание. У нас бегают мурашки по телу: нам всем давно уже страшно, страшно в самом подлинном смысле этого слова. Слово «тигр» только довело это чувство до апогея, и мало кто остается спокойным: один выскакивает, другой неизвестно зачем с шумом двигает в сторону свой стул и сам пугается этого шума, третий съеживается как бы в ожидании удара. И все как будто снова слышат незабываемо жуткое: «Чур чур, дитя!» Почти та же интонация непреодолимого страха, вызванного в первую очередь собственным воображением.

Это не холодная техника какого-нибудь Поссарта или Сары Бернар, — это самое настоящее переживание, это трепетное чувствование того ужаса, которое вызывает описываемое событие. И все это на «шаляпинском» голосе, полном тембровых красок, вначале, может быть, подбираемых, но постепенно естественно рождающихся уже бессознательно, в результате одних переживаний сердца, без участия ума-«контролера», как выражался Шаляпин. Говорил он, разумеется, прозой и даже не очень строго подбирал слова и выражения, но чем больше он участвовал в рассказе своим волнением, тем певучее, тем музыкальнее делалась его речь. Вот он на грани декламации, вот он запоет...

Шаляпин в пении никогда не злоупотреблял «говорком», но в разговоре часто «выпевал» слова. И становилось ясным, что если бы он не обладал этим свойством, как коренной особенностью своей речевой стихии или вокального гения своего, он никогда не мог бы так выпевать лишенную элементарной мелодичности вокальную строчку Дон Кихота в плохой одноименной опере Массне. И в такой же мере он не мог бы, вероятно, раскрыть ту внутреннюю силу, которая заложена в речитативах Сальери (опера Римского-Корсакова). Скажем, кстати, что можно только пожалеть, что современные Шаляпину композиторы в его декламации не почерпнули вдохновения для обогащения рус-

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

М. Г. Эрденко

И. Ямпольский

Шаляпин на концертной эстраде

С. ЛЕВИК

Содержание