ее приятно слышать петую хорошими певцами и сыгранную оркестром, а не каким-нибудь фортепьяно, совершенно однозвучным. Да и приятно посмотреть краковяк и мазурку, протанцованную польскими артистами, да и музыка-то в них не такая, как в бальных танцах — пустая, а с толком».

Письма родителей, страшившихся увлечения их сына музыкой, должны были охладить юношу. Но победить своего восторга перед «Сусаниным» Римский-Корсаков не мог. В письме от 7 декабря 1858 года, под впечатлением нового представления оперы Глинки, он пишет: «Чуть немного задумаюсь, сейчас приходит в голову — польский, мазурка — лучшие в свете; но не только они, сколько еще других мотивов, их тьма».

«Руслана и Людмилу» Римский-Корсаков узнал сначала по клавиру, а уж затем услышал в спектакле, и произведение это безраздельно покорило его. Будущий композитор нашел в нем тот художественный идеал, которому навсегда остался верен.

По совету и указанию своего учителя Ф. Канилле, Римский-Корсаков занимался переложением для фортепиано романсов Глинки «О, дева чудная моя» и «Не искушай меня без нужды». Намереваясь приобрести клавир «Ивана Сусанина», он писал родителям 7 октября 1859 года: «Мне хочется собрать все... сочинения его (Глинки. — Л. Г.) вместе, потому что... они будут всегда бессмертны... Чья лучшая опера в свете? Глинки "Руслан и Людмила". Кто сочинил столько бесподобных романсов, такое скерцо, как "Камаринская" и "Вальс-Фантазия"? Кто написал такие увертюры, как две испанские — Глинки? Но довольно о нем, хотя я рад об этом человеке написать десять страниц, хоть статью, чтобы уверить вас в его таланте и превосходстве над другими, хотя, к несчастью, он так мало оценен и понят, кроме романсов и "Ивана Сусанина"».

Юноша видел, как относились к Глинке придворные круги и какой восторженный прием находила его музыка у демократического слушателя. Так, например, Римский-Корсаков приводит в неопубликованном письме к родителям (от 21 марта 1860 г.) следующий любопытный эпизод. На одном из симфонических концертов, где присутствовал наследник, сын Александра II, исполняли, между прочим, «прелестную увертюру-каприччио Глинки на мотив испанского танца ("Аррагонская хота"). Публика пришла в неописанный восторг, и когда наследник не велел повторять ее, то весь театр пришел в бешенство. Но капельмейстер начал другую пьесу... тут театр так рассвирепел, что рукоплесканиями и криками "не хотим другого" заглушил оркестр, и принуждены были повторить ее».

Так раскрывалась борьба против Глинки и за Глинку, которая велась при жизни композитора и после его смерти. Ребенком полюбил Глинку Римский-Корсаков, и этой первой любви своей остался верен всю жизнь. Вспомним страстные строки «Летописи», вызванные редактированием Римского-Корсакова в 90-х годах партитур «Ивана Сусанина» и «Руслана и Людмилы»: «Пределов не было моему восхищению и поклонению гениальному человеку». Так первая встреча с Глинкой определила будущий творческий путь молодого музыканта. В одном из писем к матери периода кругосветного плавания (16 апреля 64 г.) Римский-Корсаков явственно указывает на свою связь с творчеством великого композитора.

«В России музыка только что начала с Глинки свое развитие, — пишет он, — и все русские музыканты не идут, а летят вперед. В Германии это было только с одним Бетховеном. А затем движение и остановилось. Я бы должен поддержать это развитие музыки в России»¹.

То же пламенное восхищение и преклонение перед Глинкой сквозит в словах Римского-Корсакова, записанных 8 марта 1900 года В. В. Ястребцевым: «У нас, — заключил Римский-Корсаков, — не было своих Баха и Палестрины — это правда, но ведь за то и на Западе не было нашего Глинки, как-то сразу совместившего в себе всю западную культуру предшествовавших веков! Он появился в истории русского искусства как-то совершенно внезапно, неожиданно, как греческая Минерва, в полном вооружении всех современных ему художественных вглядов и композиторской техники и в этом смысле Глинка — уникум»².

Пусть не все равно справедливо в данном замечании: появление Глинки не было неожиданным и неподготовленным. Важно другое: мысль автора об исключительном своеобразии великого композитора, об отсутствии аналогий для него в Западной Европе совершенно справедлива. Так, от первых робких, полудетских восторгов перед красотой музыки Глинки к постижению его гениальности и признанию его первенства в ряду композиторов мира развертывается творческая мысль композитора. Своей любви к автору «Руслана» он был верен до конца жизни и часто, по собственному признанию, поверял свое творчество в сопоставлении с наследием Глинки. Юношеские письма композитора драгоценны, как свидетельство тех лет, когда он впервые узнал музыку Глинки и ощупью, без поводыря, выходил на дорогу национального музыкального творчества.

Сильное впечатление произвела на юношу «Аскольдова могила» А. Н. Верстовского, которую он впервые услышал в 1859 году. Римский-Корсаков писал, что ему хочется услышать эту национальную русскую oпepу, «которой с тех пор, как видел я "Ивана Сусанина", уже не слыхал, а оно немного приятно, хотя итальянская более изящна, а эта немного напоминает, нет, даже много, наших, русских мужичков да и древние времена славян». «Хотя эта музыка проще и легче "Ивана Сусанина" или "Руслана и Людмилы" Глинки, которых надо понять, чтобы оценить, но все-таки и эта очень хороша», — заключает он (письмо от 2 сентября 1859 г.).

Познакомившись с «Камаринской» Глинки, Римский-Корсаков в феврале 1859 года записал: «Это простая русская песня, аранжированная для оркестра так, что стоит послушать». Глинка, по замечанию Римского-Корсакова, сделал из незамысловатого «мотива такую фугу, что она навсе-

_________

¹ В первом выпуске труда А. Н. Римского-Корсакова «Н. А. Римский-Корсаков. Жизнь и творчество», стр. 77, опущено упоминание имен Глинки и Бетховена.

² Рукопись «Моих воспоминаний о Римском-Корсакове» В. В. Ястребцева хранится в архиве композитора в Ленинградском научно-исследовательском институте театра и музыки. Все цитаты в дальнейшем даны по рукописи.

гда оставит славу знаменитому композитору» (письмо от 22 февраля 1859 г.).

Воздействие Глинки и Верстовского много способствовало тому, что Римский-Корсаков осознал себя музыкантом. Занятия с Канилле и начало работы над первой симфонией было прервано, как мы знаем, трехлетним кругосветным плаванием. Сам Римский-Корсаков в «Летописи» и в некоторых устных высказываниях дает резко отрицательную характеристику тех лет, когда он был вынужденно оторван от родины и от музыки. Характеристика эта, конечно, в целом справедлива, но вместе с тем она грешит некоторой односторонностью. Незнающий жизни юноша, отправившийся в дальнее плавание, был поставлен в условия, когда приходилось самому определять нормы своего поведения и решать вопросы, которых никто другой за него решить не мог. Не следует забывать, что в Лондон Римский-Корсаков попал во время польского восстания 1863 года, а в Америке он находился в самый разгар войны Севера против Юга. Ему предстояло решить вопрос, с кем он: с восставшими ли поляками или царским правительством, подавлявшим борьбу народа за свою независимость. Римский-Корсаков оказался свидетелем невыносимого, бесправного положения негров в Соединенных Штатах, свидетелем уродства и лжи хваленой буржуазной «демократии». Можно сказать, что если годы «дальнего вояжа» (1862–1865) были почти бесплодными в смысле сочинения музыки (если не считать работы над 1-й симфонией), то для политического и идейного развития композитора, а, значит, и для его будущего творчества, они сыграли значительную роль.

Римский-Корсаков вернулся на родину созревшим и утвердившимся в своих демократических взглядах и настроениях.

Обратимся к неопубликованным письмам Римского-Корсакова и другим материалам, чтобы несколько восполнить картину, нарисованную в «Летописи» и дописанную сыном композитора. Уже в Кадетском корпусе начинаются идейный рост гениального юноши, его высвобождение из плена старомодных и консервативных представлений о жизни, которые в нем были воспитаны семьей. В ответ на замечание матери, что всякий, кто не состоит на государственной службе — недоросль, Н. А. негодующе пишет: «Пора исключить из русского лексикона слово "недоросль из дворян", которое дается тем, кто не служил. Белинский был недоросль. Гоголь, еслиб не служил, тоже был бы недоросль; Добролюбов, чай, тоже недоросль?» (письмо от 15 апреля 1864 г.).

Противопоставляя Белинского, Гоголя, Добролюбова помещикам и бюрократам, Римский-Корсаков отвергает для себя самую возможность стать подобным чиновником. Именно так следует понимать его ироническое замечание в том же письме к матери¹: «...сделаемся Баурами, Зальцманами², Афанасиями Ивановичами, Пульхериями Ивановнами, Пироговыми, Петушковыми или кем-нибудь из прочей великой семьи. Сделаемся людьми служащими, потому что с малолетства были определены на службу, сделаемся вообще чиновником так себе, сделаемся, сделаемся».

В ранней юности Римский-Корсаков уже стал неверующим. В. Ястребцев записывает с его слов: «Что же касается моего безверия... то совершился во мне этот духовный перелом еще в бытность мою в корпусе, без особых страданий и почти без каких-либо внешних воздействий. Так, как-то сам собой! Меня беспокоило лишь то, — не есть ли это безверие чем-либо скверным или преступным? Но когда я узнал... что и Балакирев, и Кюи, и В. Стасов, будучи хорошими людьми, тоже в церковного бога не верят, я окончательно успокоился»³.

Несомненно, однако, что этот «духовный перелом» все же произошел не сам собой, но под непосредственным воздействием передовой общественной мысли 50-х, начала 60-х годов и прежде всего под воздействием русской демократической литературы. Во время занятий в корпусе и, в особенности, во время дальнего плавания Римский-Корсаков много читал. В «Летописи» он указывает на круг своего чтения: «Читался Бокль, бывший в большом ходу в 60-х годах, Маколей, Стюарт Милль, Белинский, Добролюбов и т. д. Читалась и беллетристика... Получался и "Колокол"». Обращение к неопубликованным письмам позволяет уточнить и несколько восполнить этот перечень авторов, действительно, столь характерный для читателя 60-х годов. Спешим оговориться. Далеко не обо всем хотел и мог писать Римский-Корсаков матери, ибо многого она просто, как представительница иной эпохи, понять не могла. Поэтому переписка с матерью дает лишь внешнюю, а потому и не всегда верную картину духовного роста будущего композитора. Что же касается писем Н. А. к его старшему брату, то они, к сожалению, сохранились далеко не полностью.

Возражая матери, которая упрекала сына за то, что он читает книги без строгого выбора, и предостерегала его от чтения Гоголя(!), Н. А. писал: «А разве повести и комедии не следует читать? Помилуй, мама! Да Гоголь это лучший представитель русской литературы. К сожалению, больше нет такого, кроме разве Пушкина; чему худому они могут научить? Одному только хорошему; ведь каждый порок осмеян и выставлен так, что сначала смеешься, а потом или берет чувство отвращения или жалость. Гоголя иногда считают и в особенности дамы за грязного писателя⁴. А разбери его хорошенько, и окажется, что он такой поэт, которому мало подобных» (письмо от 30 июля 1862г.).

Сильное впечатление оставляет в Римском-Корсакове новое прочтение Пушкина («Объедаюсь "Евгением Онегиным"», — пишет он 7 августа 1862 г.), поэта, который наравне с Гоголем становится с самой юности спутником его творческой жизни. Вслед за Пушкиным и Гоголем следует Белинский. На клипере «Алмаз» любо-

_________

¹ Воспроизводим это письмо так, как оно было опубликовано А. Н. Римским-Корсаковым, с пропуском некоторых важных мест (1-й выпуск его книги).

² Чиновные родственники и знакомые жены В. А. Римского-Корсакова — брата композитора.

³ В. В. Ястребцев, «Мои воспоминания», запись от 22 мая 1906 г.

⁴ Эта подлая клевета на Гоголя исходила из лагеря Булгарина и Сенковского и некоторое время имела хождение среди определенного круга читателей, веривших этим реакционным журналистам.