Выпуск № 4 (125) | 1949 - страница 17

В воскресенье в Струковском саду происходило торжественное и публичное посрамление музыки г. Мраза и оркестра его.

Играл оркестр Златоустовского резервного батальона, и публика бисировала исполняемые им пьесы.

А г. Мраз стоял и в недоумении, кусая свою деревянную палочку, думал:

— Почему же это никто и никогда не одобрял моей деревянной музыки? Разве я играю недостаточно быстро те пьесы, которые требуют медленного темпа?

И он решил, что самарская публика не понимает музыки, если она предпочитает хорошую музыку его музыке.

Я считаю музыку г. Мраза очень высокой — она играет на чердаке вокзала.

Мало того, — желаю видеть ее еще выше. Тогда бы она была не так слышна.

(«Самарская газета », № 181, 23 августа 1895 г.)

На выставке

...Является Главач. Взмах его магической палочки, и зал полон торжественных звуков «1812 года». Прославленное уменье В. И. владеть оркестром — налицо, все партии в полной гармонии, ни один инструмент не выделяется, глубоко народная музыка увертюры, важная, мощная, бьется плавными волнами по залу и захватывает вас чем-то новым, высоко поднимающим над буднями современности. Торжественный исторический момент, изложенный в этих звуках, так хорошо рисует широкий размах народной мощи, развернувшейся на защиту своей страны.

Потом играют «Обход» из оперы Гретри «Двое скупых». Это удивительно музыкальная вещица, и ее недаром бисировали. Честь публике — у нее есть вкус. «Обход» начат в чуть слышном миноре — вы понимаете, что где-то далеко, по узким, темным улицам средневекового города идет толпа граждан и поет такую хорошую, бравурную песню. Они еще далеко, их чуть слышно, но они все ближе, и вот они пред вами, шумные, веселые, кажется, немного под влиянием сока из гроздий виноградных... Но они уходят — музыка становится тише. Она тут, вы видите, как смычки дают звуки, и в то же время она исчезает, удаляясь от вас. Все тише, тише, и, чуть слышная, в конце концов, она гаснет в глухой темной дали. Какое тонкое художественное понимание у В. И. Главача и как он хорошо, рельефно рисует музыкальные картины старых мастеров.

Гг. Шолар, Кубанек и Мацукевич играли на скрипке и виолончели с аккомпанементом арфы «Сомнение» Глинки, и рвущий душу трагизм пьесы этой был ими передан так хорошо и сильно, что после целого грома аплодисментов их заставили повторить ее.

Г-жа Кронебер, артистка с очень ясным и красивым голосом, исполнила «Индийскую легенду» из «Лакмэ».

Потом играли «Менует».

В изложении Главача — это действительно король танцев и танец королей, как сказано у Мопассана. Грациозный, такой спокойно-мощный, такой красивый. Под его звуки вспоминается двор Людовика XV, маркизы в фижмах, романтически настроенные дамы, влюбленные пажи и вся эта красочная поэзия старой Франции. Играли увертюру к «Тангейзеру» — как бы для того, чтоб показать, насколько эффективные новшества Вагнера ниже дивной музыки старых мастеров. Художественный такт В. И. Главача виден в каждом взмахе его палочки: кажется, что все смычки соединены с ней невидимыми нитями и ею только и живут.

Некто X.

(«Нижегородский листок», 1896 г.)

Давно я не переживал ничего подобного.

В чистеньком концертном зале, полном аромата смолистого, свежего дерева, было сначала очень скучно. Публики было мало, и публика была все плохая: кафе-кабацкие завсегдатаи, которым днем нечего делать и которые от скуки лезут всюду, куда их пускают, «интернациональные дамы» из гостиниц, одетые с резким шиком экспоненты, тоже изнывающие от безделья, кое-где среди них скромно ютятся серенькие фигуры учителей и учительниц; два-три студента, несколько журналистов, с утомленными лицами и рассеянными взглядами... В общем — менее половины зала. На эстраде высокий человек с черной бородой и в скверном сюртуке стоит, неуклюже облокотись о

что-то вроде кафедры, и тусклым языком, ломаными, угловатыми фразами, скучно, длинно, бесцветно рассказывает о том, кто такая Ирина Андреевна Федосова. Это учитель олонецкой гимназии Виноградов, человек, который знакомит Русь с ее неграмотной, но истинной поэтессой.

— Орина, — усердно надавливает он на «о», — с четырнадцати лет начала вопить. Она хрома, потому что, будучи восьми лет, упала с лошади и сломала себе ногу. Ей девяносто восемь лет отроду. На родине ее известность широка и и почетна — все ее знают, и каждый зажиточный человек приглашает ее к себе «повопить» на похоронах, на свадьбах, а иногда и просто так, на вечеру... на именинах примерно. С ее слов записано более тридцати тысяч стихов, а у Гомера в «Илиаде» только двадцать семь тысяч восемьсот пятнадцать...

Он с торжеством специалиста осматривает публику и продолжает:

— Стих у нее — пятистопный хорей. Первый, кто ее открыл для России, — преподаватель Петрозаводской семинарии Барсов. Он еще в 1872 году издал сборник ее стихов и причитаний, и этот сборник был удостоен Уваровской премии. Славянская-Агренева тоже издала два тома ее воплей, и в скором времени государственный контролер Филиппов, любитель и знаток древней русской поэзии, выпустит четыре тома импровизаций, причитаний, воплей, былин, духовных, обрядовых и игровых песен Федосовой. В ней — неисчерпаемый запас старины, и она еще многое перезабыла. Напевы ее воплей, самые характерные, записаны фонографом и хранятся в императорском Географическом обществе...

Кажется, он кончил. Публика не слушала его.

— Орина Андреевна! — Кричит он. Где-то сбоку открывается дверь, и с эстрады публике в пояс кланяется старушка низенького роста, кривобокая, вся седая, повязанная белым ситцевым платком, в красной ситцевой кофте, в коричневой юбке, на ногах тяжелые, грубые башмаки. Лицо — все в морщинах, коричневое... Но глаза — удивительные! Серые, ясные, Ж|ивые — они так и блещут умом, усмешкой и тем еще, чего не встретишь в глазах дюжинных людей и чего не определишь словом.

— Ну, вот, бабушка, как ты — петь будешь или рассказывать? — спрашивает Виноградов.

— Как хочешь! Как угодно обществу! — отвечает старуха-поэтесса и вся сияет почему-то.

— Расскажи-ка про Добрыню, а то петь больно долго.

Учитель чувствует себя совсем как дома — плюет на эстраду, опускается в кресло рядом со старухой и, широко улыбаясь, смотрит на публику.

Вы послушайте-тко, люди добрые,
Да былину мою — правду-истину!..

Раздается задушевный речитатив, полный глубокого сознания этой правды-истины и необходимости поведать ее людям. Голос у Федосовой еще очень ясный, но у нее нет зубов, и она шепелявит. Но этот возглас так оригинален, так непохож на все кафе-кабацкое, пошлое и утомительно однообразное в своем разнообразии, на все то, что из года в год и изо дня в день слушает эта пестробрючная и яркоюбочная публика, воспитанная на родоно-омоно-тулонских былинах, что ее как-то подавляет этот задушевный голос неграмотной старухи. Шопот прекращается. Все смотрят на маленькую старушку, а она, утопая в креслах, наклонилась вперед к публике и, блестя глазами, седая, старчески красивая и благородная, и еще более облагороженная вдохновением, то повышает, то понижает голос и плавно жестикулирует сухими, коричневыми, маленькими руками.

— Уж ты гой еси, родна матушка! —
Тоскливо молвит Добрыня. —
Надоело мне пить да бражничать!
Отпусти меня во чисто поле,
Попытать мою силу крепкую
Да поискать себе доли-счастия!

По зале носится веяние, древности. Растет голос старухи и понижается, а на подвижном лице, в серых ясных глазах то тоска Добрыни, то мольба его матери, не желающей отпустить сына во чисто поле. И как будто позабыв на время о «королевах бриллиантов», о всемирно известных исполнительницах классических поз, имевших всюду громадный успех, публика разражается громом аплодисментов в честь полумертвого человека, воскрешающего последней своей энергией нашу умершую старую поэзию.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

На выставке

Содержание