Выпуск № 1 (91) | 1943 - страница 12

Хотите постигнуть русское в музыке — не ищите русской «экзотики». Возьмите в руки ноты — что-либо «из Рахманинова» и ознакомьтесь «на слух глазами», а потом послушайте это же в рахманиновском исполнении: ноты те же, а качество музыки стало иным, безусловно прекрасным, бесспорным, убедительным; все запело. Оказывается, читая глазами, вы слушали инструмент, а это музыка, насыщенная человечнейшей вокальностью, где даже ритм — дыхание. Не в этом ли тайна русской инструментовки, которая мне лично не дается?

(Передано мне одним из русских дирижеров, как высказывание А. Н. Скрябина. Считаю это вполне возможным.)

Количество «вариаций на русскую тему» и обработок народных песет, сочиняемых по немецкой указке,— русской музыки еще не порождает.

(А. Д. Кастальский)

Не уйти музыкальному мыслителю космополиту С. И. Танееву от русской полифонической речи: в «Иоанне Дамаскине» и в «По прочтении псалма» (сравните-ка!) довлеет не отвлеченный Разум контрапункта, а русский ум, рассудительный и всегда прислушивающийся к голосу сердца!.. В камерных же ансамблях Танеева — своеобразный стиль: «руссификация западно-европейского полифонизма». И нигде интонации Чайковского не ощущаются столь русскими, как в танеевском отражении: сердечный демократический мелос, попав в атмосферу высокого интеллектуализма, отепляет ее!

(Из моих бесед с А. К. Глазуновым о С. И. Танееве¹)

Чайковский доказал, что писать симфонии — прямое русское дело, а Глазунов это отвергает, не зная меры.

(А. К. Лядов)

«Руслан»— наирусская из русских опер: в ней исчерпывающее знание европейской техники в русском дельном преломлении. Кричат о влиянии Берлиоза на Глинку — смешно! Лучше послушайте, как умно «вслушан» Глинкою Бетховен, и как коряво «бетховенство Берлиоза». Бетховен, когда в нем вдруг затанцует гросс-фатер немец-филистер, теряет свой ореол: и вот Глинка метко чуял это и зорко высекал из бетховенской мудрости (все-таки высокопарной) искры русского мужицкого «сусанинского» ума.

(М. А. Балакирев²)

Без славянских корней как обеднел бы Моцарт?!.. И не потому ли в России так полюбили Шумана, что он, мысля в музыке по-немецки, как истый бурш, поет ее по-славянски, тепло и сердечно.

(Из бесед в Дрездене с одним проницательным любителем искусства в 1912 году)

Человеческое дыхание, кантилена человечефкого голоса присутствует всюду в любом жанре русской музыки. Симфонии Чайковского поют. Да что симфонии, у него нередко самый обыкновенный «гомофонный бас» становится мелодией! Природа русской музыки сказывается в любом его сочинении — от «универсально-кукольного» «Детского альбома» до «Франчески», «Иоланты», гофмановского «Щелкунчика» и т. д.

(Дошла до меня, как мысль Малера. Умница, разгаданный еще Чайковским, он мог так вникать в русское!)

_________

¹ Глазунов очень ценил С. И. Танеева и жалел, что его «не к Танееву отдали учиться», добавляя: «И какой же он западник, он — русский, как все мы, и полифония его — антинемецкая, скорее — «донемецкая», в сочетании с мастерством Чайковского, но «полифонизированным».

² При этом Балакирев саркастически тупо подпевал некоторые маршевые темы Бетховена: «Чем это не по Мольтке? Разве тут не пруссак ступает?»

Глинка в «Князе Холмском», сохраняя свои русски национальные качества, присоединил к ним величавую поступь бетховенских идей и тем самым задущил жиденькую патриотическую патетику кукольниковской пьесы. И что же? Русская история оказалась мудрее и осязательнее отражена в образах музыки, чем в словах текста.

(Из бесед с В. В. Стасовым)

Пока жив Александр Дмитриевич [Кастальский], жива русская музыка: он владеет русским голосоведением и доведет свое уменье до высшего мастерства.

(Римский-Корсаков Глазунову в «курилке» консерватории)

Кто смеет уверять, что русская мысль — что русское осеннее бездорожье: расплывчата и невластна сама над собой без указки немца? Опревержением этой злостной ерунды может служить партитура «Золотого петушка»: предел экономии средств, чувства меры, точности каждой детали, острого знания выразительности тембра любого «момента» в диапазоне инструмента. Говорят, Рихард Штраус считает эти свойства детски-наивными. Наоборот, тут новая метаморфоза старой истины: «во многоглаголании несть спасения». Разве это не первая заповедь в искусстве и не мера истинного важения к искусству? Русские ею владеют. Взгляните, например, на инструментльный рисунок «курантов» в «Борисе Годунове»: как он новаторски свеж и как он высоко-классичен по своей трезвой расчетливости (соотношения примененного приема именно с таким-то результатом, эффектом).

(Передано Ф. М. Блуменфельдом: из споров художественной богемы в парижском кафе во время «дягилевских гастролей» в 1914 году, весной)

Различие между «разработкой» и «развитием» давно усвоено русскими музыкантами и, в первую очередь, Глинкой, ненавидевшим немецкую колею, и Чайковским, который, порой, до смешного боялся отступать от этой колеи, сознавая ее узость, и говорил при этом: «Я же не Бетховен!. »

(А. К. Лядов)

Разработка в симфонии — это сочинение по прописям, что значит: не твое еще дело сочинять симфонию. Развитие — это мысль, которая, сочиняя, ощущает свой рост и умеет без прописей, себя выразить: тем самым завоевано право на симфонию. Так было с Чайковским и этого все еще нету Глазунова.

(Из беседы с А. К. Лядовым после репетиции Восьмой симфонии Глазунова)

Глазунов наконец-то находит содержание своей музыки: какое тонкое и правдивое чувство русской зимней поры, русского леса. Вот линия: лес зимой у Глинки в «Сусанине», лес зимой в прологе «Снегурочки» Римского- Корсакова, зимний воздух в «Трепаке» Мусоргского, и вот теперь в первой картине «Времен года» у Глазунова. Нигде в мировой музыке таких страниц нет. Русское русской музыки в том, как передается русскими композиторами природа (и не только родная) и стихии. «Море» в «Буре» Чайковского, «море» в сюите «Из средних веков» Глазунова, «моря» в музыке Римского-Корсакова — тут всюду музыка говорит не за поэзию и живопись, а по-своему и вместо них, особенно соперничая с живописью. Разве можно поспорить красками живописи с тембровыми красками музыки (море в «Шехеразаде», в «Садко», в «Салтане»)? Я бы не взялся.

(Из встреч с И. В. Репиным, в годы 1905–1914 в «Пенатах», а также на концертах и выставках в Петербурге).

Обе симфонии Калинникова разве не были проявлением народно-национального пути? Почему только «кучкизм» и «беляевцы» приняли на себя высокое обязательство быть национальной русской школой — непонятно.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание