Выпуск № 12 (85) | 1940 - страница 47

кукла)¹. Вместе с тем и этот обряд, и некоторые детали дорожевской «Костромы», неизвестные до сих пор ни в одном описании, — дают важный материал для фольклористики, позволяя по-новому взглянуть на смысл обряда в прошлом.

Как известно, «Похороны Костромы» считались до сих пор «проводами весны»: бросание чучела Костромы в воду рассматривается (по теории Фрезера) как своего рода «превентивное убийство» «растительного божества» («прежде чем оно успело обессилеть, чтобы этот природный дух мог переселиться в другую, юную и свежую обстановку»)². Высказывалось мнение и такого рода, что «Похороны Костромы» — это удаление из села «заложного покойника» (например, утопленницы — русалки).

Во всех этих объяснениях оставалось неясным происхождение самого имени «Кострома». Неизвестные ранее детали брянских вариантов позволяют пролить свет на это имя и одновременно объяснить «Похороны Костромы» по-новому.

«Похороны Костромы»

Основным «новшеством» этих вариантов является театрализованный показ «производственного процесса» — обработки прядева и изготовления холстов.

Внимательный анализ убеждает, что эта особенность брянских вариантов является их органической и, очевидно, древней чертой, но отнюдь не внешним, случайным привеском. Обратим, прежде всего, внимание на то, что этот «производственный процесс» показывает далеко не все этапы обработки льна. Если, например, в известной хороводной игре «Уж я сеяла ленок» вначале имитируется исходный момент работы — посев льна, то здесь дело начинается с того момента, когда перед матерью Костромы уже лежит сырое прядево (куделя). Но ведь получение пряжи является результатом трепанья льна, того процесса, при котором из раздавленных стеблей льна (или конопли) прядево отделяется от ненужных отходов производства — обломков стебля — костры. Таким образом, действие в Домашеве (и Дорожеве) начинается с того момента, когда уже появилось не только прядево, но и костра. Этот знаменательный факт сразу наводит на мысль, что имя «Кострома» происходит от «костра» и является, видимо, олицетвор е н нем костры. В дорожевском варианте «Костромы» были записаны важные подробности, подтверждающие это предположение.

По рассказам участниц, подстилкой для Костромы там раньше обязательно служил ворох костры — и только в последние годы костра стала заменяться соломой. В этой, видимо архаичной, детали обряда персонификация костры в виде лежащей на ней Костромы дана очень наглядно. Там же были записаны и другие, косвенные, но также

_________

¹ См. приводимый рисунок — лубочную зарисовку «Похороны Костромы» (с акварели XIX в. «Вестник Археологии и истории», вып. 20, 1911 г.).

² Е. Кагаров, «Религия древних славян». М., 1918, стр. 18.

весьма веские доказательства «сельскохозяйственного происхождения» имени «Кострома».

Установив, что Кострома — это олицетворение костры, нетрудно понять и смысл обряда, и органичность такой существенной детали его, как имитация производственного процесса — обработки прядева.

Значение этого обряда, очевидно, аналогично древнему обычаю «завиванья ржи», описанному мной в очерке о рязанской поездке¹ (обычай этот бытовал до недавних лет и в Брянском районе).

«Похороны Костромы», видимо, широко разработанный аналог этого обряда, зародившийся в льноводческих районах. И здесь в основе — искупительная жертва духу растительности, разгневанному за «убийство растения», убийство отнюдь не «превентивное», а совершенно необходимое земледельцу, желающему добыть пряжу для своей одежды. Размолотые «кости» этого растения — костра — олицетворялись в образе больной Костромы и торжественно хоронились. Сам же процесс обработки прядева можно понять, как изготовление холстов, одежды, в которые потом облачалась Кострома (обычные варианты «Похорон Костромы» начинались именно с одеванья куклы — Костромы в одежды, которые потом, перед бросаньем в воду, снимались). Одеванье умирающей Костромы в ткани, изготовленные из пряжи, — вполне аналогично установке хлеба в несжатом углу поля: хлеб, приносимый в жертву, — такой же конечный продукт производства, как и холст, ткань, поспешно изготовленная в брянских обрядах для умирающей Костромы.

Предложенная теория оставляет неразъясненным вопрос: почему же зимняя и ранневесенняя работа — переработка прядева в холсты — имитируется в конце весны? Ответ на этот вопрос нетрудно получить: достаточно вспомнить, что именно в конце весны праздновался на Руси праздник покровительницы льна «Парасковьи-пятницы», совершавшийся всегда у воды: христианская «святая Параскева», как нетрудно догадаться, заменила собой древних духов плодородия, духов воды.

В древности этими духами воды, плодородия были, видимо, русалки, лишь позднее отождествленные с душами беспокойных утопленниц.

Обряд «Похорон Костромы» имел, видимо, центральное значение в русской весенней мифологии. В наглядной форме показа в нем было сплетено и объяснение необходимости «убийства растения», и искупительная жертва ему — торжественные «похороны» Костромы, одетой в холсты (вновь воссоединялись таким образом костра и прядево), и надежда на урожай, плодородие, мощное заклинание его.

Древний обряд был полон глубочайшего смысла для наших предков и в этом, несомненно, причина удивительной живучести «Похорон Костромы», докатившихся до наших дней, невзирая на долгие века христианства: языческий обряд оказался более стойким и пережил его.

Брянские варианты «Похорон Костромы» ценны не только для фольклориста. Достаточно отъехать на пять км от Домашева — ив селе Дорожеве можно наблюдать, как из древнего обряда зарождается хороводная пьеса, как переосмысливаются все детали действа, значение которого уже позабыто.

Это перерождение, изменение жанра «постановки» было исключительно последовательным, систематичным.

Прежде всего, в дорожевской «Костроме» был упразднен немой, но значительный образ тяжело больной, неподвижной Костромы, бросающей мрачную, минорную тень на все действо. Кострома была «оживлена», поставлена на ноги, и ей были переданы все функции матери Костромы (персонаж этот в Дорожеве отсутствует).

Легко понять, что «оздоровление» Костромы круто переменило весь «лад» пьесы, переведя его из «минора» — в «мажор».

Тревожный вопрос о жизни Костромы, — составлявший стержень обряда в домашевском изложении, связывавший отдельные куплеты чувством тревожного ожидания, — здесь, понятно, отпал: Кострома здорова.

Вопрос этот заменился более невинным обращением к самой Костроме: «Что ты делаешь?» Единство пьесы, конечно, таким вопросом не поддерживается: целостная пьеса превратилась в ряд сценок, не имеющих общей целеустремленности. Порядок действий в «производственном процессе», правда, сохранился, но ритуальный смысл его оказался забытым отсюда возникло стремление насытить комизмом отдельные эпизоды. В Дорожеве чуть ли не в каждом эпизоде Кострома — после выполнения своей работы — стала весело приплясывать русскую, то одна, то с нововведенными персонажами — невесткой, мужем. Раньше, пока посреди хоровода лежала тяжело больная Кострома, ни о каких плясках, понятно, не могло быть и речи.

Кострома пляшет под мелодию припева, и хотя напев его в основном сохранился, —

_________

¹ См. «Советскую музыку» № 8, стр. 85‒86, 1940.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

«Похороны Костромы»

Содержание