Выпуск № 3 (44) | 1937 - страница 42

•

Вечер. Уже сверкает гирлянда матовых фонарей вдоль трассы. Я свернул к дому Островского. В ушах еще звучит его звонкий юношеский голос: «У телефона Николай Островский. Да, можешь зайти».

Концерт начался с любимых произведений Н. А., о которых я уже упоминал. Он их называл шутя — «дежурные блюда». «Порционным» был Чайковский. Я сыграл «Времена года» Чайковского и закончил парафразой Пабста на темы из «Евгения Онегина». Н. А. все время молчал. Только один раз, перебив меня, спросил — не темно ли мне (по шелесту страниц он догадался, что я играю по нотам).

— Знаешь, почему я так люблю музыку? Я видел в жизни много крови и страданий. Расти мне пришлось в тяжелое время. Мы не щадили врагов, но не берегли и себя. Сейчас я писатель, мне приходится описывать жизнь. Сцены гражданской войны очень свежи в моей памяти, как и чувство ненависти к врагу. Но любви я в своей жизни знал не много. И вот Чайковский открывает в моей душе такие интимные чувства, вызывает во мне такие нежные мысли, о существовании которых я раньше даже и не подозревал. Ты меня заставил очень расчувствоваться. Жарко... Вытри мне, пожалуйста, лоб... — тихо добавляет он.

— Ну, а теперь сыграй еще раз «Осеннюю песню»...

— В прошлом году, — говорил Н. А. при одной нашей встрече, — меня навестил заслуженный ансамбль Украины — квартет имени Вильома. Чудные ребята! Они мне сыграли массу хороших вещей. Особенно понравились мне «Фрагмент» Данкевича (это наш молодой украинский композитор, — с гордостью говорит Островский) и скерцо из третьего квартета Чайковского. Исполнение скерцо было так технически слажено, так ритмично, что порой мне казалось — работает какой-то весьма сложный и тонкий механизм. Я ждал, что в результате его работы должен появиться какой-нибудь хорошо обточенный металлический шарик. Очень обидно, что звуки, производимые вами, музыкантами, невозвратимо исчезают... А вильомовцы хорошо играли. Где они сейчас?

Я ответил, что они на Дальнем Востоке, в частях ОКДВА.

— Да, их там хорошо встретят, вот увидишь. Сейчас у нас везде, особенно в Красной армии, любят хорошую музыку...

Я пришел к Н. А. с молодым певцом, артистом ленинградского Малого оперного театра — Павлом Лисициан. Н. А. очень понравилось его пение. Они разговорились, а я вышел покурить в сад. Вернулся только к концу их беседы.

— Благодари судьбу, Павлик, — говорил Н. А., — что ты родился в это прекрасное время. У тебя хороший молодой голос, тебе только 22 года, и ты уже артист столичного театра. А что бы ты делал при царском режиме? Рубил бы уголь в Грозном, как твой отец. Пой лучше, Павлик, и продолжай «глаголом жечь сердца людей». В твоем голосе очень много подлинного благородства, но руки у тебя рабочие...

И Н. А. сжимает крепкие смуглые руки П. Лисициана.

•

В те дни в Москве слушался процесс антисоветского троцкистско-зиновьевского центра. Н. А. негодовал и возмущался:

— Они хотели убить Сталина! Негодяи! Надо уничтожить эту подлую свору, вырвать навсегда этот гнилой корень, чтобы нам не мешали строить нашу великолепную жизнь. Пройдет пара десятков лет, и ты будешь жить в благоуханном саду, который раньше называли раем, и тогда, качая своих внуков, вспомнишь слова Островского. Да, очень хочется жить!...

•

О своей болезни Н. А. говорил очень редко, а если говорил, то резко, просто и сурово:

— Болен я уже давно. Беспокоят меня только легкие и камни в печени, особенно последнее. Боль при этом ужасная! Но я научился ее терпеть, стискивая зубы. Я стал стоиком и могу уже соперничать в выносливости с индийскими иогами. Не пей, не кури (а то от тебя вечно разит табачищем!). Старайся продлить свою жизнь, если хочешь увидеть тот дивный сад, о котором я тебе говорил...

•

— Вот пришел мой Гольденвейзер! — весело сказал Островский сидящим около кровати друзьям, когда его мать, Ольга Осиповна, объявила о моем приходе.

— Почему Гольденвейзер? — удивленно спрашиваю я.

— Ты разве не знаешь, что профессор Гольденвейзер часто играл в Ясной Поляне Л. Н. Толстому.

— Знаю. Я был его учеником. Но мне очень далеко до Гольденвейзера.

— Да, но не дальше, чем мне до Толстого! — говорит Н. А. и все весело смеются.

•

Я сижу в столовой. Все стены уставлены книжными полками. Н. А. беседует с кем-то на веранде. Берсенев, один из его ближайших друзей, говорит мне:

— Николай морально гораздо бодрее и крепче, чем мы с вами. За примерами не надо далеко ходить. Один знаменитый доктор (он называет крупное медицинское имя) осматривал его, стукал, стукал, пока Коле это не надоело. Он возьми и спроси вдруг: «Доктор, сколько мне осталось еще жить?» Врач опешил от неожиданного вопроса и стал было мямлить, что врачебная этика не позволяет, мол, отвечать на подобные вопросы. Николай ему говорит: «Доктор, я нахожу, что ваша врачебная этика отстала от жизни и сильно устарела. Я раненый боец, смерти не боялся и не боюсь, а от вашего ответа зависит план моей новой работы. Если мне суждено жить два года, то я буду работать только по шесть часов в сутки, а если год — то по двенадцать часов! Понимаете?» Огорошенный врач собрал свои инструменты и, не ответив ни слова, быстро ретировался. Не часто он имел дело с такими пациентами...

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

•

•

•

•

•

Содержание