культуры восприятия, разительно обогатившегося в последние годы в условиях широкой и настойчивой пропаганды современной музыки.

Труден путь этого сочинения. Сегодня еще преждевременно говорить о Второй симфонии как о разгаданной до конца «загадке» Прокофьева, всецело и безоговорочно принятой слушателем. Возникшая в 1924 году, она как-то очень скоро была предана забвению, пользовалась дурной репутацией сочинения сложного, надуманного, попросту говоря, формалистического. Ее тематизм нередко даже в солидных исследованиях служил печальной иллюстрацией музыкальной зауми.

Впрочем, произведение это разделило судьбу ряда других творений композитора, в которых с особой неумолимостью ломались традиции, обновлялись средства выразительности, расширялись границы жанра (вспомним хотя бы оперы «Игрок», «Огненный ангел», балеты «Шут», «Стальной скок», «Блудный сын»).

В них запечатлена атмосфера действительно сложной и противоречивой эпохи: новое объявляется не постепенно и не как следующая ступень развития (на которую поднимешься, стоит лишь шагнуть), а рывком, неожиданно, резко и категорично. Что же, надо признать: и так бывает — и в жизни и в искусстве.

Сам композитор называл Вторую симфонию симфонией железа и стали. По обычной терминологии эти эпитеты равнозначны героическому, мужественному. Кипение страстей в этом сочинении доведено до высокого градуса, и в нем ощущается напряжение жизненных коллизий.

Конечно, в музыкальных образах симфонии исчезает предметная конкретность реальных событий и вещей, стерты их «особые приметы», но суммарно музыка воспринимается как своеобразная, большая и многоплановая картина времени. Поток эмоций и железная логика их упорядочивания — в этом тоже сказывается характер нашей эпохи с ее неутоленной жаждою движения и обновления.

Могли бы вы уловить ритм ливня? Не сливается ли он в звонкий, многотысячный хоровод? Так и в симфонии: стихийный характер ее музыки обусловлен не только ошеломляющей свежестью выразительного мелодического материала, но контрапунктическим сочетанием разнообразнейших линий, извилистых и плавных, угловатых и пружинящихся, сжимающихся и расширяющихся, острохроматических и диатонически ясных. И это производит впечатление панорамы жизни, схваченной в непрестанном становлении, изменении и борьбе.

Трудно в многоярусной фактуре симфонии, через которую проносятся «токи высокого напряжения», уловить и акцентировать главную линию таким образом, чтобы не потускнели остальные. Именно это и удается Рождественскому.

Естественно выдвигая на первый план героическое, дирижер дает возможность почувствовать прелесть немногих лирических оазисов, насладиться игривостью и изысканной простотою ряда жанрово-пасторальных эпизодов. В самом материале он смело выискивает дополнительные ресурсы контрастирования.

В исполнении Второй симфонии вновь поразило особое ощущение дирижером многоликости прокофьевской интонации: в ней слышатся голос нашего современника и особенности его «речи» — концентрированной, трезвой, точной. Но, с другой стороны, музыкальный язык Прокофьева преодолевает барьер времени, становится по-своему сурово-терпким, привычным, вечным. Динамика этих перевоплощений не ускользает от внимания Рождественского, и поэтому столь естественна в его исполнении вся речевая стихия сложной симфонии. Думается, что Вторая симфония, вызвавшая восторг публики, действительно явилась наиболее ярким моментом весенних музыкальных встреч в Тбилиси.

Гиви Орджоникидзе

К 100ЛЕТИЮ МОСКОВСКОЙ КОНСЕРВАТОРИИ

Е. Гузиков

Заслуживший добрую славу

В октябре 1907 года с аттестатом зрелости в кармане и скрипичным футляром в руке я с волнением подошел к громадному зданию Московской консерватории, о которой так долго мечтал. Мог ли я думать тогда, что вся моя дальнейшая жизнь будет неразрывно связана нею и что в ее стенах мне суждено будет провести с небольшим перерывом больше пятидесяти лет!

Стремление учиться в Московской консерватории не было случайностью. Моим учителем в Харьковском музыкальном училище, в котором мальчиком я проучился два года, был Сергей Иванович Дочевский, окончивший Московскую консерваторию по классу профессора Ивана Войцеховича Гржимали. Известный скрипач М. Эрденко, с которым я познакомился и сблизился во время его гастролей в провинции и игра которого приводила меня в восхищение, также ученик Гржимали, много рассказывал мне о своем профессоре. Все это способствовало тому, что Московская консерватория и имя Гржимали были овеяны в моих глазах ореолом.

К приемным экзаменам я опоздал, поскольку в сентябре сдавал дополнительный экзамен по латинскому языку за курс гимназии, что давало мне, окончившему реальное училище, право на поступление в университет. Но в то время в консерватории порядки были сравнительно свободные, и прием учеников после экзаменов в особых случаях был возможен, если поступающий обладал должными данными. Свои первые шаги я направил к директору консерватории М. Ипполитову-Иванову, который просил профессора Гржимали предварительно меня прослушать.

В назначенный день и час я подошел к двери квартиры Ивана Войцеховича, долго не решаясь позвонить. К естественному волнению примешивалось еще и сознание, что я совершенно не готов к испытанию и как следствие этого — неуверенность в своих способностях. Мое музыкальное образование в то время было весьма слабое. Я начал заниматься на скрипке с семилетнего возраста и, если не считать двухлетнего обучения в Харьковском музыкальном училище, занимался большей частью самостоятельно. Не имея профессионального руководства, я брался за вещи, которые были мне не по силам, и поэтому моя игра изобиловала многими ошибками и вредными приемами как технического, так и художественного порядка.

Гржимали встретил меня приветливо, осведомился о моем музыкальном и общем образовании и затем предложил сыграть пьесу по своему выбору. Я остановился на труднейшем концерте Эрнста fis-moll и от волнения исполнил его еще хуже, чем мог. У Гржимали хватило терпения дослушать меня до конца, после чего он тщательно проверил мой слух, память и т. п. Его заключение было следующим: «Играете Вы по-дилетантски, очень плохо, но способности Ваши не вызывают сомнения, и я возьму Вас в свой класс».

...В то время Москва, несмотря на жестокую реакцию после революции 1905 года, жила интенсивной, насыщенной художественными интересами и впечатлениями жизнью. Среди музыкантов властителями дум были Рахманинов, Скрябин и Метнер. МХАТ переживал пору расцвета. Ярко блистала звезда Шаляпина, в опере пели Нежданова и Собинов. За дирижерским пультом часто стояли такие корифеи, как Никиш, Вейнгартнер, Рахманинов, Вальтер, Менгельберг, Кусевицкий. На афишах пестрели имена гастролеров — Гофмана, Бузони, Крейслера, Изаи, Тибо, Казальса, квартета Л. Капэ и многих других замечательных музыкантов.

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Гиви Орджоникидзе

К 100ЛЕТИЮ МОСКОВСКОЙ КОНСЕРВАТОРИИ

Е. Гузиков

Заслуживший добрую славу

Содержание