САТИРИКОН

Забавы ученого ума...

(Фельетон)

Научным трудам по вопросам музыковедения придется немного потесниться на книжной полке. Вышел в свет большой, роскошно изданный фолиант, на титульном листе которого значится! «Дм. Рогаль-Левицкий. — Современный оркестр. — Государственное музыкальное издательство, Москва, 1953».

Благую цель поставил перед собой трудолюбивый исследователь: он решил помочь учащейся молодежи консерваторий и музыкальных училищ в углубленном изучении основ симфонического оркестра.

Читателям будет очень приятно сразу же узнать, что их вниманию предлагается обширный научный материал, не только изложенный «простым, ясным и вполне доступным языком», но и согретый сердечными эмоциями. В авторском предисловии об этом так прямо и говорится:

«Руководящей нитью всего повествования служит безграничная любовь автора к вдохновенной музыке вообще и к убедительности ее оркестрового воплощения в частности» (стр. 4).

Бесспорно, будет импонировать читателям и незаурядная смелость музыковеда, который «не боится заявить, что свое преклонение перед лучшими образцами искусства звуков он не считает и никогда не считал "отсталостью"» (стр. 4).

Что же касается дальнейшего... Мы не собираемся предвосхищать окончательное мнение читателей и критиков по поводу фундаментального научного труда. Быть может, перевернув последний лист, они воздадут хвалу автору и его эрудиции в тонкой и сложной технологии изучаемого предмета. Дай-то бог! Но пока что не будем касаться обширных вопросов технологии. Поговорим только о том, о чем говорит в своем предисловии сам автор: «о некоторых особенностях изложения».

Конечно, скромность украшает и музыковедов. Но... «некоторые особенности изложения» — это сказано даже чересчур скромно. Ибо в данном случае Дм. Рогаль-Левицкий выступает перед нами как реформатор, направляющий свое целеустремленное внимание на самые разнообразные и неожиданные проблемы.

Взять, например, такое дело, как «начертание иностранных имен собственных». До сих пор мы в простоте душевной полагали, что тут и проблемы-то никакой нет. Никто не находил ничего худого в том, что, скажем, Гендель именовался Генделем, а Мейербер — Мейербером.

Но Дм. Рогаль-Левицкий решительно восстает против старых укоренившихся традиций. «Здесь, — восклицает он, — царит удивительный беспорядок, устранить который пытались уже не один раз, но почему-то никогда не удавалось довести дело полностью до конца» (стр. 5).

И автор «Современного оркестра» твердой рукой наводит порядок. После учиненной им решительной реформы в книге мелькает там и сям: Хэндель, Хайдн, Майербэр, Мэндельсон, Эктор Бэрлиоз...

Постойте, а это кто ж такие — Мэюль и Алэви? Не мучьте себя понапрасну: эти таинственные незнакомцы — бывшие Мегюль и Галеви.

Вслед за ними идут вереницей другие «реформированные» — оперные герои и музыканты: Танхёйзэр, Вильхэльм Тэль, Хэнрык Венявский, Хэрман Риттэр, Валентин Бэндэр и т. д.

Здесь поневоле вспомнишь, что у другого Бендера, у Остапа, в его конторе по заготовке рогов и копыт имелась пишущая машинка «с турецким акцентом». У нее не было буквы «е», и бумаги, на ней напечатанные, выглядели так:

«Отпуститэ податэлю сэго курьэру т. Паниковскому для Чэрноморского отдэлэния на 150 рублэй (сто пятьдэсят) канцпринадлэжностэй...»

Но машинка с турецким акцентом все-таки имела некоторое преимущество: буква «г» у нее была, и, например, фамилию старика Генделя на ней можно было бы напечатать только с одним нарушением общепринятой традиции.

Да, кстати, еще интересная деталь: композитор Р. М. Глиэр тоже неожиданно попал под «реформу», только с другого бока. Автор книги решил, что поскольку Глиэр — человек свой, советский, буква «э» ему по штату не положена. Пускай он теперь называется Глиер и еще скажет спасибо, что ему ударение на втором слоге поставлено!

Перечисляя «некоторые особенности изложения» своего научного труда, автор уведомляет читателей и о том, что в технических определениях он предпочитает пользоваться не итальянским, а французским языком. Конечно, учащиеся музыкальных школ и консерваторий предпочли бы русский язык, но — ничего не поделаешь: придется уж им попотеть, когда они доберутся до многочисленных нотных примеров, содержащихся в книге.

— Lent, mais pas trop! — начнут они скандировать, вопрошающе глядя друг на друга. — Très serré et au milieu de l’archet!

И долго будут, сердешные, ломать себе головы, пока не докопаются, что, скажем, pizzicato sur le chevalet — это не какой-нибудь музыкально-цирковой номер — «пиццикато на лошадке», а простое, общеизвестное «пиццикато у подставки».

И ведь вот что примечательно: всеми этими «арше» и «шевале» автор густо пересыпает даже выдержки из произведений русских композиторов. Так сказать, смешанная кухня: блюда — русские, гарниры — французские.

В конце своего предисловия автор теоретически обосновывает еще одно примененное им смелое новшество:

«На всем протяжении книги нет ни одного, — за исключением имен собственных, — условного или общепринятого сокращения. Поэтому, в годах жизни ныне здравствующих деятелей справа от даты везде введена черта. Такое обозначение... представляется наиболее простым, наглядным и безусловно исключающим малоудачное обозначение "род." или "р."» (стр. 6).

А теперь полюбуйтесь, как это выглядит на практике, в общем контексте:

Антон Рубинштейн (1829–1894).

Хэндель (1685–1759).

Ныне здравствующий композитор Имярек (1903– ).

Дескать, родился, пока еще жив, но — memento mori! — вторая дата уже не за горами...

На этом мы расстаемся с «Предисловием» и открываем страницы «Введения», посвященные истории развития оркестра. Здесь тоже приходится отметить «некоторые особенности изложения», в своем роде весьма и весьма оригинальные.

Попробуйте, например, прочесть и разобрать слово за слово такую фразу:

«...Придворная забава стала подлинной "кузницей" оркестрового дела в России, и благодаря заботам своих владельцев быстро превратилась из развлекательной в подлинно-народное течение...» (стр. 11).

Поистине, удивительные трансформации! Первый раз видим, как придворная забава «из развлекательной» превращается в кузницу (пускай даже закавыченную), а затем — в течение, да еще подлинно народное!

Что же касается «владельцев забавы», то это новое понятие нас уже не может удивить. Оно окончательно бледнеет перед той лестной аттестацией, которую автор в другом месте дает упомянутым владельцам:

«Передовые деятели... императорского двора» (!) (стр. 11).

Да, были, оказывается, и такие, если верить Дм. Рогаль-Левицкому. И была также особая социальная прослойка — «русская музыкально одаренная крепостная молодежь». А у Петра Первого имелись «ближайшие преемники... в музыкальном отношении следовавшие его заветам» (стр. 11). Подумать только: «музыкальные заветы Петра» — это ли не находка для исследователя!

Любознательные студенты консерваторий не без удивления узнают также, что «оркестровый стиль Баха устарел еще при жизни композитора» (?!) (стр. 10). Что же касается научной гипотезы автора о возникновении оркестра, она, быть может, заинтересует с какой-то стороны даже специалистов, изучающих вопрос о происхождении жизни на земле. Вот эта замечательная гипотеза:

«На первых порах возникла, так сказать, только идея оркестра, которая в дальнейшем и привела к возникновению подлинного оркестра» (стр. 8).

...В общем приходится признать с прискорбием: некоторые особенности изложения у некоторых авторов выражаются подчас в некотором кривлянии и нарочитом оригинальничании, из чего в отдельных случаях проистекает даже некоторая абракадабра. И очень жаль, что иные редакторы этого не замечают. Ибо ложка дегтя и в бочке научного меда весьма ощутительна...

М. Львов

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

САТИРИКОН

Забавы ученого ума...

(Фельетон)

Содержание