Выпуск № 3 (172) | 1953 - страница 32

и симфонического диалотрования фортепиано и оркестра, с преодолением щегольства внешней виртуозности. На заключительном этапе своей жизни Рахманинов, наконец, нашел через принцип и форму симфонического диалога (особенно в «Рапсодии на тему Паганини» (op. 43) для фортепиано и оркестра, 1934) свой особенно чеканный и ритмически властный строй мышления, повлиявший и на весь его оркестрово-симфонический язык. В сфере же пианизма он сказал в конце концов столь веское слово, что теперь представляется, будто от наивно романтической фактуры первых фортепианных опусов с их юношеской лирикой созерцаний «родного и дорогого» уюта до титанического стиля рахманиновской фортепианности, начиная с эпохи третьего концерта и этюдов-картин, прошли не близкие нам, младшим его современникам, сроки, а века исканий.

Теперь, думается, можно понять, чем вызывались сильные разногласия в оценке Рахманинова и недоуменное разделение его личности цельного художника на композитора и пианиста, далеко не равных, в период после Второго концерта. Годы были трепетные, лихорадочные, нервные, когда и в музыке преобладали интересы к новизне щекочущих нервы звукосочетаний и к дразнящим изысканный слух раздражениям. Стремления Рахманинова к симфоническому монументализму и мощной виртуозности и прочности ритмопостроений казались повторением всего лишь унаследованных путей: скалой, выдвинутой искусством прошлого. А лирико-соэерцательная полоса его музыки всей своей озерной плавностью и особенно задушевностью мелодической ткани со «стоячими» гармониями, в которых довлели звукопространственная глубина и вескость над воздушностью импрессионизма и подвижностью звукомельканий, стояла в резком противоречии с бурно волнующейся современностью. Композитор никак не мог ощутить себя вне жизни. Он пламенно любил родину и, вероятно, по-своему любил глубже многих крикливых голосов со страниц газет и журналов. Но тогдашняя «беда» его (а на самом деле дальнозоркость и проницательность) заключалась в нецриемлемоети тех из новых быстролетных течений, подражая которым он потерял бы свое лицо и свое ощущение глубин русской жизни. Инстинктивно он чувствовал красоту, величие и правду тютчевских стихов («В небе тают облака»), подсказанных родной природой:

Чудный день! — Пройдут века —
Так же будут в вечном строе
Течь и искриться река
И поля дышать на зное.

Здесь для него, для его чуткой души, было основное, коренное, незыблемое, стойкое, главное чувствование. Если отсюда идти в глубь психики, то коснемся тех задушевных родников, где возникали лирические интонации и строй романсов, подобных обращению «К детям». Но в то же время Рахманинов совсем особенно принимал предгрозовые настроения и бурлящие ритмы русской современности: не разрушение и хаос слышались ему, а предчувствие великих созидательных сил, возникающих из недр народных. Он инстинктивно ощущал ритм как основу русской жизни и жизнедеятельности там, где большинству — одним от восторга, другим из страха — чуялись пока только буря во имя бури, ломка и разрушение. Ритмы его музыки — фундамент ее пламенного пафоса — никогда не пели как стихийные, нецелеустремленные силы, а звучали стремлением достичь глубины русского национального характера через присущую ему волю к организации и собирательству народной энергии.

В замечательном преломлении Рахманиновым элемента музыки — ритма — не как отдельно стоящей и только регулирующей ее течение власти законов композиции, а как органически врожденного принципа развития многие видели только качество исполнителя. Это от унаследованной привычки воспринимать и русскую жизнь аритмично и не чувствовать в ней упрямой воли строительства. Уже Бородин гениально по-своему воплотил в музыке соседство красоты человеческого любования соками жизни с обнаружением сил, ею управляющих и властвующих над стихийностью. Недаром в музыке Рахманинова струя бородинства не однажды подмечалась. Но именно ему удалось музыкой же раскрыть строй русской души в ее исторически сложившейся особенности: в человечнейшем любовании тихими радостями жизни и одновременно в ее всегда

тревожной внутренней настроенности (мелодика «встревоженных» ломких интонаций с настойчивыми ритмами). Это всегдашнее русское состояние — быть начеку — так органично сплелось с мирными радостями быта, что вовсе не выражалось непременностыо воинственных фанфаронад в русском искусстве звука, а составляло особенную атмосферу постоянной душевной настороженности.

Как бывало уже у Бородина, эта настороженность находила свое выражение в нарушении величавой тишины и сосредоточенного покоя всплесками волн набата или в менее тревожном колорировании звуковой атмосферы колокольными созвуками. У Рахманинова колокольность вплетена в ткань музыки, становится в самых различных окрасках, толчках, ритмоузорах, ритмогармониях уже не только импрессионистским выразительным средством, а раскрытием психологических состояний встревоженного человечества. К своей поэме «Колокола», созданной в канун первой империалистической войны, Рахманинов подошел вполне последовательно из всего своего круга настороженных зовов и предчувствий тревог родины. Текст Э. По, да к тому же в бальмонтовском переводе, оказался тут всего лишь канвой — «словесным представителем» глубоко вкоренившихся в сознании композитора вопросов к действительности.

Уже при всем эстетическом великолепии гениальной темы Второго концерта — темы мощного вздоха композитора — в ней слышится встревоженность начала века, полная грозовых предчувствий. Суровая, властная ритмика не дает рахманиновскому ораторскому пафосу скорби расплываться в формальностях музыкальной риторики, но слушатель чувствует, что музыка столь напряжена, что может прорвать плотину ритма своей волнующей встревоженностью. Так бывает у Бетховена, и, конечно, Рахманинов на тех страницах своей музыки, где приливы волн интонаций разбиваются о сдерживающие окрики управляющего ими ритма, уяснял перед собой смысл аналогичных бетховенских «аппасеионатных» целеустремлений и тем острее оттачивал свои ритмы. Итак, рядом: интенсивнейшие порывы от величия внутренней душевной тревоги и сейчас же мощная организующая сила ритма, как оборона против душевного хаоса и прорыва плотины дисциплинированной воли стихией чувствований...

Но были иные ступени рахманиновских восхождений, когда тревожное становилось для него «ликом фатально-трагического» (стоит послушать для постижения таких страниц музыки Рахманинова его исполнение си-бемоль-минорной Сонаты Шопена, где борьба волевого ритма с пульсами тревоги особенно остра) и, как я уже сказал, раскрытием страхов человечества. Постоянное беспокойство творчески сильных личностей — всегдашнее «зачем», вопрос к смыслу творчества и к настойчивой работе художника, прерывающейся бессмыслием смерти, — волнует некоторых композиторов особенно сильно по причине своеобразия внутренних психических свойств музыкально-творческого процесса. Но тем сильнее становится это волнение на пороге таких эпох, когда художественными натурами чутко осязается психика встревоженного человечества, а не только личная нервность...

Итак, казавшаяся в свое время только спокойно созерцательной, звуковая эмоциональная атмосфера лирики Рахманинова была насыщена интуитивно глубоким чувством взволнованной психики русского человека предвоенной поры, когда начинал трепетать вместе с внешними устоями жизни весь ее коренной склад. И не потому ли уже тогда «просто слушатели» русской музыки, столь тогда презираемые эстетами — диктаторами художественных вкусов, тянулись к Рахманинову: в его правдивой, искренней мелодике дышали приволье родной страны и приветная скромность русской природы, как у Чехова и самых чутких мастеров пейзажа, а в его суровой и благородной ритмике отражались душевный строй всегда умевшего себя отстоять народа и эпос русских витязей. Немногие из тогдашних музыкантов, и даже среди молодежи, соблазненные «оранжереями звуконовизны», угадывали великую правду музыки Рахманинова и его всемерное право на надлежащее внимание. Он очень тосковал, не позволяя, однако, себе ни слова вымученной мольбы в ответ на обидное непризнание со стороны крупнейших знатоков, милостиво признававших в нем первоклассного пианиста, владевшего к тому же и ритмом, как чем-то

Содержание
Увеличить
Как книга
Как текст
Сетка

Содержание